Белая горячка. Delirium Tremens - Липскеров Михаил Федорович
– Не надо, человек на острове, наверное, новый. Пусть себе.
И Мэн решил, что, действительно, пусть себе. Тем более что официантка принесла поднос с пятью громадными мясными костями. Так что Мэн молча сел на свое место и взял свою выстраданную за семь месяцев каторжного труда кость. Но При галстуке опять обратился к Мэну со своим националистическим вопросом. И тут Младший техник редкой национальности ульч решил, что после возникновения еврейского вопроса может возникнуть и ульчский вопрос, не стал дожидаться этого, взял только начатую кость, встал из-за малого роста на стул и опустил кость на голову При галстуке. Тот упал, так как кость была большой берцовой. А Младший техник редкой национальности ульч слез со стула, обдул кость и принялся за еду. При галстуке пришел в себя и, покачиваясь, пошел к выходу. Мэн вежливо пригласил Чувиху и ее подруг к столу. Заказали им шампанского, а себе еще… Сколько же они заказали?.. То ли всего триста граммов, то ли триста граммов на каждого… Трудно сказать, однако все чувствовали себя прекрасно. Мэн уже охаживал коленку Чувихи, его соратники, кроме Начальника, у которого для этой самой штуки есть своя законная жена, тискали подруг мэновой чувихи, а Младший техник редкой национальности ульч о чем-то договаривался с официанткой.
В зале ресторана появились четыре мусора (так в те времена именовали ментов), сопровождаемые пошатывающимся При галстуке, и направились к столику отдыхающих итээроввцев. А подойдя, попросили документы. Получив их и не найдя в них ничего предосудительного, кроме временной прописки на острове Итуруп, они откланялись и, разведя руками перед При галстуке, направились к выходу из зала. При галстуке пытался что-то доказать, одной рукой показывая на разбитую голову с прилипшими ошметками мяса, а другой – на кость в руках Младшего техника редкой национальности ульч. Мусора, с трудом разглядев за костью Младшего техника редкой национальности ульч, рассмеялись и посоветовали При галстуке уладить дело миром. Тот, не встретив понимания у представителей власти, рассвирепел и, взяв графин с коньяком (то ли всего триста граммов, то ли по триста граммов на каждого), вылил его на голову Мэна. И наши герои, хотевшие уладить дело миром, поступившись даже дамами, такого кощунства не вытерпели. Короче говоря, Мэн, не вставая, натруженной за семь месяцев рукой, увенчивающейся мозолистым кулаком, шарахнул При галстуке хуком снизу. Но промахнулся. И попал крюком справа в мусора в звании Капитана. Тот отлетел на соседний столик, где молча пили четыре мрачных рыбака, закончивших путину. Те внезапно обрадовались и натруженными руками, увенчивающимися мозолистыми кулаками, вернули Капитана на столик наших героев. В полете тот сбил с ног трех имевшихся мусоров. Наши герои оторвали официантку от договаривающегося с ней Младшего техника редкой национальности ульч и, заказав еще коньяка, подняли мусоров, отряхнули их и предложили покончить дело миром. Но те чего-то недопоняли. И один из них в простоте душевной ударил Начальника. Это возмутило его подчиненных, и они натруженными руками, увенчивающимися мозолистыми кулаками, стали восстанавливать справедливость по справедливости. Что означало простодушное русское махалово. Направо и налево. Налево и направо. Взад и вперед. Всех подряд. А потому что нельзя загонять живых людей на дальний остров Итуруп на семь месяцев без выходных, по четырнадцать-шестнадцать часов в день без всякой разрядки и чтобы после этого каждый При галстуке указывал, какой жидовской морде куда и как зырить. А мусора – это, мать вашу, это вообще ни в какие ворота. Всегда. При любых обстоятельствах. Мэн дрался, как в детстве. Отчаянно, когда без должного уважения относились к его национальности. И когда удар его мозолистого кулака достигал чьей-то челюсти, говорил: «Хорошо, б…» (В отличие от будущего фильма «Сибирский цирюльник», где один из русских героев говорил «хорошо», ПОЛУЧАЯ в челюсть во время кулачных боев. Очевидно, ментальное различие русских и евреев заключается в том, что еврею хорошо, когда он бьет, а русскому – когда его бьют.) Мышцы Мэна не знали усталости. В них был накоплен такой запас энергии, что ею можно было обеспечить небольшой поселок районного значения…
А на следующий день местный Судья вкатил всем по трое суток административного ареста. Но на всех арестованных места не хватило. Так что реально посадили только одного При галстуке. Рыбаки и Наши получили как бы условные трое суток. Которые и провели в том же ресторане «Сахалин» в мире и спокойствии. Пару раз к ним в свободное время заходили мусора и оказывали им уважение, выпивая по сотке-другой. То один, то другой периодически говорили:
– Ишь ты, ульч, а какой…
– Ишь ты, еврей, а какой…
Вот таким вот «евреем, а каким» Мэн и вернулся в Москву. Каждая мышца в нем гудела.
* * *
Мэн унял звон в ушах после ласкового шлепка Старшего и глянул на руку от плеча до локтя. Потом согнул ее и напряг. Ничего не изменилось.
– А когда-то здесь был бицепс, – в никуда прошептал он.
– После операции сделаем татуировку «здесь был бицепс» на этом месте, – предложил Младший.
– Я плачу, – тут же предложил Старший.
– Ну нет, – обиделся Мэн, – на татуировку я и сам заработаю.
Остальные больные молча наблюдали за этим театром абсурда, а Жена была почти счастлива. Потому что и ее муж, и ее дети (хотя Старший был и не ее) любили друг друга. Вот сделают Мэну операцию, он больше не будет пить, и все будет хорошо. Как в самом начале их встречи, когда Мэн тоже пил, но по относительной молодости на нем это никак не сказывалось. А может быть, тогда она любила его без памяти и не замечала очевидной для менее любящих неадекватности нетрезвого Мэна. А впрочем, в ее окружении, в редакции одной газеты, пили абсолютно все. И все вели себя неадекватно, и писали неадекватно, и поэтому газета считалась среди интеллигенции лучшей в Советском Союзе. Жена даже пустила слезу.
– Не плачь, не плачь, подруга моя верная, ты в жизни вора всегда найдешь, – пропел Мэн пятнадцати лет от роду и выгнал семью к едрене фене.
Мэн лежал на кровати и думал, как ему повезло с семьей, какие у него хорошие дети, готовые ради его будущей загробной жизни отказаться от выгодной сделки с печенью.
Поутру Слесаря отвезли на операцию. Но на следующий день не вернули. Как сообщил палате Жизнерадостный Хрен, инфаркт и так далее. Впрочем, «так далее» для Слесаря уже не существовало. В задумчивости Мэн дважды пообедал, своей и слесаревой порцией, и съел все, что принесла ему любвеобильная семья. Чтобы продукты не испортились в случае чего. Вечером ему поставили клизму. Что не обошлось без сложностей. Как-то в больнице оказалось так устроено, что клизму ставили в одном конце коридора, а туалет находился в другом. Поэтому Мэну стоило немалых трудов донести до него два обеда, карбонат, сто граммов масла, баночку красной икры, два пирожных «эклер» и два литра содержимого клизмы. Но все обошлось благополучно. Лежа в сонной тишине на кровати, Мэн вспоминал Швейка.
А утром следующего дня и Мэна повезли на шунтирование левой подвздошной и обеих бедерных артерий. Анестезиолог куда-то уколол, но Мэн остался в сознании, только у него напрочь атрофировалась нижняя часть тела. Это были так называемые «штаны», чтобы избежать полного глубокого наркоза. Из которого выходят не все пожилые люди. Впрочем, Слесарю это не помогло. Перед мордой Мэна повесили занавесочку, чтобы он не видел, как ему вспарывают брюшину и пах, как из них хлещет кровь, как заменяют его забитые бляшками артерии на протезы, как ему переливают кровь. Он ждал инфаркта, но тот решил, что его слишком частое появление может быть неправильно истолковано, и Мэна проигнорировал. Так что Мэн услышал слова: «Отличненько! Пять с плюсом!» Потом занавесочку отодвинули, над Мэном наклонился Жизнерадостный Хрен и сказал:
– Ну, уважаемый, все прошло замечательно. Только не надо было при медсестрах распевать матерные частушки. Кстати, я потом зайду к вам в послеоперационную и запишу третью, восьмую и шестьдесят четвертую.
