Рэй Брэдбери - Давайте все убьём Констанцию
А что, если ее киношных призраков сдуло ветром с ее проектора, с бледных экранов наверху, у Граумана, если они, одевшиеся в паутину и налитые светом, обрели голос — боже правый, что, если?
Глупость! Я выключил фонарь, потому что рядом продолжал заунывно нашептывать безумец дождя и туннелей. Чувствуя щекой его горячее дыхание, я отшатнулся назад: я боялся осветить его лицо, боялся вторично направить луч в туннель и тем овеществить прилив призрачных голосов, которые звучали уже громче, ближе. Тьма плыла, невидимая толпа собиралась, свихнутый чудак вырастал и приближался, пальцы, державшие меня за рукав, казалось, готовы были вцепиться, связать, ливень голосов стучал уже не в отдалении, пора было сорваться с места, бежать сломя голову, в надежде, что у этих тварей нет ног!
— Я… — начал я дрожащим голосом.
— Что такое? — крикнул мой приятель.
— Я…
— Чего ты испугался? Смотри. Смотри! Смотри сюда!
Невидимые руки подтолкнули меня сквозь темноту к сгустку тьмы, который затем распался на тени, а те, в свою очередь, оказались людьми. Толпа теснилась вокруг одной фигуры; в темноте тонули ее рыдания и жалобы, голос был женский.
Женщина ненадолго замолкла и снова принялась плакать, вскрикивать и стонать, а я тем временем приблизился.
Тут кто-то додумался поднести зажигалку, щелкнул ею, и голубой огонек изогнулся в сторону этого закутанного в шаль, нечесаного создания, этой мятущейся души.
По примеру первой из тьмы с шипением выплыла еще одна зажигалка, вспыхнул и застыл огонек. Пошли вспыхивать другие, как рой светлячков, выстраиваться в круг, световой круг замкнулся. Внутри его, являя наблюдателям это горе, это волнение, этот шепот, эти всхлипывания, этот внезапно возвышавшийся голос, плавало полдюжины — дюжина — два десятка голубых огоньков помельче; их протягивали и держали, чтобы воспламенить голос, придать ему очертания, осиять тайну. Светлячки умножались — голос звенел пронзительней, испрашивая какого-то незримого дара, желая одобрения; ему требовалось внимание, ему нужно было жить, он взывал к тому, чтобы этот облик, это лицо, эта суть были разгаданы.
— Если б не мои голоса, я бы совсем отчаялась, — горестно повторяла она.
Что, подумал я. Что это? Что-то знакомое! Я почти догадывался. Почти понимал. Что?
— Колокола зазвенели в небесной выси, и эхо их медлит в полях. Сквозь сельское затишье, мои голоса! — восклицала она.
Что это? Почти, думал я. Почти знакомо. О господи, что?
Дикий порыв штормового ветра примчался от далекого океана, пахнуло солью, прокатился гром.
— Ты? — крикнул я. — Ты!
Все огни погасли, оставив после себя полную тьму и испуганные голоса.
Я выкликнул ее имя, но вместо ответа последовала лавина панического топота и крика.
Под грохот и суету мне в руку, лицо, колено ткнулась мягкая плоть, я раз, потом другой крикнул: «Ты!» — и остался один.
Вокруг творилась полная кутерьма, тьма раздробилась на тысячи бешеных потоков, среди которых, прямо у моих губ, засветился единственный огонек, и одно из этих странных созданий при виде меня выругалось: «Ты, это ты ее спугнул! Ты!»
Ко мне потянулось множество рук, и я упал навзничь.
— Нет! — Я перевернулся и вскочил на ноги, надеясь, что бегу к океану, а не к призракам.
Потом я споткнулся и упал. Фонарик покатился. Господи, подумал я, если он потеряется…
Я встал на четвереньки. «Ну, пожалуйста, пожалуйста!»
Пальцы сомкнулись на фонарике, я ожил, вскочил и, ощущая за спиной темный поток, на шатких ногах пустился в бегство. Держись, думал я, только не падать, луч фонаря, как веревка, тянет, только не падать и не оглядываться! Где они: близко, далеко, а может, впереди ждут другие? Боже милостивый!
И тут туннель огласился самым прекрасным в мире звуком. Впереди, подобием солнечного восхода у райских врат, вспыхнуло освещение, громко запел автомобильный гудок, раскатился грохот. Машина.
Люди вроде меня мыслят кинокадрами, живыми мимолетными картинами без слов, вспышками молнии. Джон Форд,[110] подумалось мне, Долина монументов! Индейцы! Наконец-то чертова кавалерия!
Впереди, вынырнув со дна морского… Мое спасение, древняя развалина. И привставший за рулем… Крамли. Изрыгает ругательства, каких от него прежде никто не слышал, клянет меня на чем свет стоит, но радуется оттого, что меня нашел, и вновь поносит чертова дурня.
— Смотри не зашиби! — вскрикнул я. Автомобиль затормозил у самых моих ног.
— Зашибу, когда выберемся! — пообещал Крамли.
Фары заставили тьму отступить. Крамли жал на гудок, размахивал руками, брызгал слюной, бесновался — от всего этого я ошалел.
— Твое счастье, драндулет пролез! Что там?
Я бросил взгляд обратно, во тьму.
— Ничего.
— Тогда и подвозить тебя незачем! — Крамли газанул.
Я прыгнул внутрь и так тяжело плюхнулся на сиденье, что колымага содрогнулась. Крамли ухватил меня за подбородок.
— Ты как?
— Теперь все нормально!
— Нам надо выбираться!
— Выбираться? — В глубине вырастали тени. — Со скоростью пятьдесят миль в час?
— Шестьдесят!
Крамли всмотрелся в ночь.
— Сэчел Пейдж[111] говорил, никогда не оглядывайся. Как бы этим кто-нибудь не воспользовался.
На свет нетвердо выступила дюжина фигур.
— Давай! — заорал я.
Мы умчались…
В обратном направлении, со скоростью семьдесят миль.
Крамли громко произнес:
— Мне позвонил Генри, рассказал, куда занесло чертова дурня Марсианина!
— Генри, — со вздохом повторил я.
— Фриц тоже! Сказал, «дурень» — это для тебя слишком мягко!
— Он прав! Быстрей!
Мы прибавили газу. Слышался шум прибоя.
ГЛАВА 41
Мы вырулили из канализационного туннеля, я глянул на юг и ахнул.
— Боже правый, гляди!
Крамли посмотрел туда.
— Это дом Раттиган, в двух сотнях футов. Как мы не замечали, что выход ливневого стока отсюда в двух шагах?
— Раньше мы пользовались не им, а Шестьдесят шестым шоссе.
— Если мы добрались сюда от Китайского театра Граумана, то Констанция могла проделывать тот же путь в обратном направлении.
— Только если она свихнулась. Черт. У нее точно мозги набекренистей некуда. Гляди.
На песке виднелись узкие изогнутые отметины.
— Велосипедные следы. На велосипеде весь путь займет не больше часа.
— Бог мой, не может быть, я никогда не видел, чтобы она ездила на велосипеде.
Я привстал в драндулете, оглядываясь на туннель.
— Она там. Вряд ли ушла. Она все еще там, в другом месте, не здесь. Бедняжка Констанция.
