Рэй Брэдбери - Давайте все убьём Констанцию
— Кто-то кричал!
— Шум воды, вот и все.
— Фриц!
— Хочешь сказать, что я лжец?
— Фриц!
— По твоему тону выходит, что я лгу. Ничего подобного. Черт возьми, неужто ты собрался туда спуститься? Проклятье!
— Пусти!
— Если бы твоя жена была здесь, она бы нарочно тебя туда скинула, dummkopf!
Я глядел в открытый люк. Издалека донесся новый крик. Фриц выругался.
— Ты идешь со мной, — распорядился я.
— Нет, ты что.
— Боишься?
— Боюсь? — Фриц вынул из глаза монокль. Словно бы выдернул затычку, которая удерживала кровь. Его загорелая кожа тут же побелела. Глаза увлажнились. — Боюсь? Фриц Вонг боится чертовой подземной пещеры?
— Мне жаль.
— Самый великий за всю историю кинематографа режиссер студии «УФА» в жалости не нуждается. — Он поместил свой огненный монокль в привычное углубление. — Ну, что теперь? — спросил он. — Найти телефон и позвонить Крамли, чтобы вытащил тебя из этой черной дыры? Чертов недоросль, жизнь свою ни в грош не ставишь!
— Я не недоросль.
— Нет? Мне, выходит, привиделось, что ты суешься в эту треклятую дыру — олимпийский чемпион по нырянию в воду глубиной в гулькин нос? Давай-давай, ломай себе шею, тони в нечистотах!
— Скажи Крамли, пусть гонит к водосточной канаве и встретит меня на полдороге к морю. Увидит Констанцию — пусть хватает. Увидит меня — пусть хватает еще живей.
Фриц прищурил один глаз, чтобы ожечь меня сквозь стекло презрительным огнем другого.
— Установки от постановщика с «Оскаром» за душой примешь или как?
— Что?
— Вались быстро. Стукнешься о дно — не останавливайся. Если припустишь со всех ног, тот, кто там прячется, тебя не схватит. Увидишь ее — скажи, пусть догоняет. Усек?
— Усек!
— Ну, умри как собака. Или… — он оскалился, — или живи как булыжник, протаранивший пекло.
— Встретимся на берегу?
— Меня там не будет!
— Будешь как миленький!
Он направился к двери подвала и к Генри.
— Хочешь пойти за этим полудурком? — прогремел он.
— Нет.
— Тьмы боишься?
— Я сам тьма! — отозвался Генри. Они ушли.
Ругаясь по-немецки, я стал карабкаться вниз, навстречу мгле, туману и ночному дождю.
ГЛАВА 40
Я очутился в Мехико 1945 года. В Риме 1950-го.
Катакомбы.
С темнотой проблема та, что впереди, а может, сзади в ней чудятся заполонившие помещение мумии, которых вышвырнули из могил, так как они не оплатили похороны.
Или мерещатся кучи из тысяч и тысяч костей, черепов: собьешь — и покатятся шары во все стороны.
Темнота.
И я в ловушке: одни пути ведут к вечному полумраку в Мехико, другие — к вечности под Ватиканом.
Темнота.
Я обратил взгляд к лестнице, которая вела в безопасное место — к слепому Генри и злому Фрицу. Но они давно ушли туда, где светло, к обшарпанному фасаду Граумана.
Было слышно, как в десяти милях вниз по течению, в Венисе, стучит, как огромное сердце, прибой. Там, небось, безопасно. Но между мною и соленым ночным ветром торчит смутное бетонное перекрытие, двадцать тысяч ярдов.
Я судорожно втянул в себя воздух, потому что…
Из тьмы, волоча ноги, выступил бледный мужчина.
Не назову его походку шаткой, но сквозило что-то такое в очертаниях его фигуры, коленях и локтях, в том, как хлопали руки, словно подстреленные птицы. От его взгляда я застыл.
— Я тебя знаю! — крикнул он.
Я уронил фонарик.
Схватив фонарик, он воскликнул:
— Что ты делаешь здесь внизу? — Звук отражался от бетонных стен. — Разве ты не был… — Он назвал мое имя. — Ну да! Иисусе, ты прячешься? Спустился, чтобы остаться? Тогда, наверное, добро пожаловать. — Бледная призрачная рука размахивала моим фонарем. — Ну и местечко, а? Я здесь целую вечность. Спустился посмотреть. Назад не вышел. Друзей целый ворох. Хочешь познакомиться?
Я помотал головой. Он фыркнул.
— Черт! Ну да, что тебе за прок от затерявшихся под землей!
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил я. — Мы вместе ходили в школу?
— Не помнишь? Разрази меня гром!
— Гарольд? Росс?
Где-то вдали капала вода из крана.
Я назвал еще имена. К глазам подступили слезы. Ральф, Сэмми, Арнольд, школьные приятели. Гэри, Филип, ушли на войну, бога ради.
— Кто ты? Когда мы познакомились?
— Никто никого не узнаёт. — Он отступил.
— Ты был моим близким другом?
— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. И что меня не ждет ничего хорошего — тоже. — Голос доносился издалека.
— Война.
— Я умер перед войной. Умер после нее. Я никогда не рождался на свет, так что? — Все тише.
— Эдди! Эд. Эдвард. Эдуарде, не иначе! — Сердце у меня колотилось, голос окреп.
— Когда ты был у меня в последний раз? А на моих похоронах ты был? Ты хотя бы знал?
— Я не знал. — Я двинулся к нему.
— Приходи снова. Стучаться не надо. Я всегда буду на месте. Погоди! Ты кого-то ищешь? Как она выглядит? Слышишь? Как она выглядит? Я прав? Да, нет?
— Да! — выпалил я.
— Она пошла туда. — Он махнул моим фонариком.
— Когда?
— Только что. Что она делает здесь, в Дантовом аду?
— Как она выглядела? — рявкнул я.
— «Шанель» номер пять!
— Что?
— «Шанель»! От этого крысы забегают. Ей повезет, если доберется до берега. «Держись подальше от Маскл-Бич!» — крикнул я.
— Что?
— «Держись подальше!» — крикнул я. Она где-то тут. «Шанель» номер пять!
Я выхватил у него из рук свой фонарик и направил луч обратно, на его призрачное лицо.
— Где?
— Что такое? — Он громко фыркнул.
— Боже, я не понимаю.
— Да туда же, туда.
Отзвуки его смеха неслись со всех сторон.
— Погоди! Я ничего не вижу!
— Видеть не требуется. «Шанель»!
Снова хохот.
Я крутанул фонарик.
Под бормотание собеседника до моего слуха донеслись вроде бы отзвуки погодных явлений, смены времен года; отдаленный шум дождя. Сухая очистка, подумал я, но не сухая, стремительный поток; воды по щиколотку, будет по колено — затопит всю проклятую дыру, отсюда и до моря!
Я шатнул луч вверх, кругом, обратно. Ничего. Звук нарастал. Шепоты множились, да, но дело было не в перемене погоды с сухой на влажную — шептали голоса; не капли ударяли в цементный пол, а шлепали босые ноги; в глухом ропоте мешались спокойное удивление, споры, любопытство.
Люди, подумал я, бог мой, еще тени вроде этой, еще голоса, весь проклятый клан, тени и тени теней, подобные немым призракам на потолке у Раттиган, привидения, что поднимаются в потолок, кружатся, иссякают, как дождь.
