Даниэль Кельман - Измеряя мир
Чудятся всякие странные вещи.
Можно многое не услышать из того, что слышится, сказал Бонплан.
В конце концов, ночью надо спать, изрек Гумбольдт.
На следующий день они вошли в русло Риу-Негру, над ее темными водами москитов было меньше. Да и воздух был чище. Но присутствие трупов удручало гребцов, и даже Гумбольдт был бледный и молчаливый. Бонплан сидел с закрытыми глазами. Он опасается, сказал он, что к нему возвращается лихорадка. Обезьяны в клетках кричали, трясли решетки и без конца строили гримасы. Одной из них даже удалось открыть дверку, она кувыркалась по днищу, мешала гребцам, бегала по борту лодки, прыгнула Гумбольдту на плечо и плюнула в зарычавшую собаку.
Марио попросил Гумбольдта что-нибудь рассказать им.
Историй он никаких не знает, сказал Гумбольдт и поправил свою шляпу, которую обезьяна перевернула задом наперед. Да и не любит он рассказывать истории. Но он может продекламировать самое прекрасное немецкое стихотворение, конечно, в вольном прозаическом переводе на испанский, и звучит оно примерно так: над горными вершинами царит тишина, листочки на деревьях не дрожат от ветра, и птички не поют, но скоро и они умрут и уж тогда отдохнут.
Все смотрели на него с удивлением.
Всё, сказал Гумбольдт.
Как же так? удивился Бонплан.
А Гумбольдт уже взял в руки секстант.
Извиняюсь, сказал Хулио. Не может быть, чтобы это было всё.
Это вам, конечно, не история про кровь, войну и разные превращения, сказал Гумбольдт раздраженно. Нет здесь никаких чар или колдовства, никто не превращается в змею, никто не летает по воздуху и никто не поедает друг друга. Быстрым движением руки он схватил обезьяну, пытавшуюся в этот момент расстегнуть застежки на его туфлях, и засунул ее назад в клетку. Малышка дико закричала, схватила человека за руку, высунула язык, похлопала себя по ушам и показала ему голый зад. Если не ошибаюсь, сказал Гумбольдт, у каждого на лодке есть своя работа!
Вблизи Сан-Карлоса они пересекли магнитный экватор. Гумбольдт смотрел на измерительные инструменты с выражением благоговения на лице. Еще ребенком он мечтал оказаться в этом месте.
К вечеру они достигли устья легендарного канала. На них тотчас же набросились тучи насекомых. Но благодаря теплому воздуху туман исчез, небо очистилось, и Гумбольдт смог определить градус долготы. Он работал всю ночь. Измерял угол наклона орбиты Луны перед Южным Крестом, а потом, для контроля, часами фиксировал, глядя в телескоп, призрачные пятна на темных лунах Юпитера.
Нет ничего достоверного, ничему нельзя верить, сказал он внимательно наблюдавшему за ним псу. Ни таблицам, ни приборам, ни даже небу. Нужно самому быть настолько точным, чтобы всеобщий хаос вокруг не смог причинить никакого вреда.
Только к рассвету он закончил все дела. И тут же хлопнул в ладони.
Подъем, нельзя терять ни минуты! Конечная точка канала определена, нужно как можно быстрее двигаться к начальной.
Заспанный Бонплан спросил, уж не опасается ли он, что кто-то может опередить его. Здесь, на краю света, по прошествии стольких веков, в течение которых забытой Богом рекой никто не интересовался.
Гумбольдт сказал, что никогда нельзя знать наперед.
Местность не была обозначена ни на одной карте, им оставалось только гадать, куда их несет река. Деревья стояли сплошной стеной, причалить к берегу было невозможно, и каждые два часа мелкий дождь увлажнял воздух, не принося живительной прохлады и не прогоняя насекомых. Дыхание Бонплана походило на шумный свист.
Это пустяки, сказал он, кашляя, он только не знает, сидит ли лихорадка внутри него или носится в воздухе. Как врач он не рекомендует глубоко дышать. Он предполагает, что леса выделяют вредные для здоровья испарения. А может, все дело в трупах.
Гумбольдт сказал, что это исключено: трупы тут ни при чем.
Наконец они нашли местечко, где можно было причалить. При помощи мачете и топоров они вырубили для ночлега небольшую площадку. Над языками пламени их походного костра с треском лопались москиты. Летучая мышь укусила в нос собаку, обильно сочилась кровь, пес крутился волчком и никак не мог успокоиться. Он забился под гамак Гумбольдта, но его рычание долго не давало им уснуть.
На следующее утро Гумбольдт и Бонплан были не в состоянии побриться, лица их распухли от укусов насекомых. Когда они собрались охладить в реке вздувшиеся места укусов, то заметили, что собака пропала. Гумбольдт лихорадочно зарядил ружье.
Не самая хорошая идея, сказал Карлос. Более дремучего леса, чем здесь, не сыскать, а воздух слишком влажен для ружей. Собаку сцапал ягуар, тут уж ничего не поделаешь.
Не удостоив его ответом, Гумбольдт исчез за деревьями.
Прошло девять часов, а они так и не тронулись с места. Гумбольдт появился в семнадцатый раз, попил водички, умылся в реке и хотел снова бежать на поиски. Бонплан остановил его.
Делу не поможешь, собаку не вернуть.
Нет, нет и нет! Ни за что в жизни! сказал Гумбольдт и заявил, что не позволит им так говорить.
Бонплан положил ему руку на плечо.
Собака, черт побери, мертва!
Причем со всеми потрохами, сказал Хулио.
И давно уже на том свете, поддакнул Марио.
Это что ни на есть самая мертвая на все времена собака, сказал Карлос.
Гумбольдт посмотрел на каждого из них по очереди. Он открыл и закрыл рот, а потом опустил ружье на землю.
Только несколько дней спустя вновь показался поселок. Отупевший от долгого молчания миссионер приветствовал их, спотыкаясь на каждом слове. Кругом стояли голые и пестро раскрашенные туземцы: некоторые из них намалевали себе на теле фраки, а то и мундиры, каких они никогда не видели. Лицо Гумбольдта просветлело, когда он узнал, что именно здесь варят кураре.
Специалистом по кураре был почтенный, худощавый, как и подобает священнослужителю, человек. Он объяснил технологию. Вот так обдирают ветки, так растирают на камне кору, так наливают — осторожно! — сок в воронку из бананового листа. Все дело в воронке. Он сомневается, чтобы в Европе могли изобрести нечто такое же хитроумное.
Ну да, сказал Гумбольдт. Воронка из бананового листа — вещь, без сомнения, весьма неординарная.
А так, сказал мастер своего дела, массу запаривают в глиняном сосуде. Учтите, туда даже заглядывать нельзя, опасно, а вот так добавляют загустевший настой листьев. И вот это. он протянул Гумбольдту глиняную чашу, и есть сильнейший яд на этом и на том свете. Им даже ангелов можно умертвить!
