Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии
Я сказал так, вычитав из путеводителя, который Лазар держал при себе, что Варанаси являлся, так сказать, отчим домом бога Шивы (что означает «Разрушитель»). Темное лицо лодочника немедленно наполнилось живейшим интересом, и он закивал изо всех сил, но при этом не преминул поправить меня «Вишванат», выпустив весла, он раскинул широко руки, как бы приглашая обнять всю Вселенную. «Вишванат», — повторил он, как бы подчеркивая, что это имя больше и важнее, чем Шива. Аккуратно дотронувшись пальцем до точки, расположенной у меня на лбу на месте «третьего глаза», я мягко произнес еще раз: «Шива. Шива?» Оба молодых скандинава взирали на нас, выпучив глаза. Но лодочник твердо стоял на своем, хотя заметно было, что он польщен моей осведомленностью. Тем не менее он вновь поправил меня — «триамбака, триамбака» — и опять повторил: «Вишванат, Вишванат». Заметив, что я разочарован услышанным, он, в конце концов, покорно согласился со мной и произнес с застенчивой улыбкой: «Да. И Шива тоже. И Шива тоже».
* * *Когда окончательно стемнело, коротышка-носильщик привел меня к одному из помостов, где тела умерших предавались огню.
Впервые я увидел, как люди несли цветы и сласти, чтобы бросить их в пожарище, после чего, стоя в некотором отдалении, поскольку коротышка попросил меня не приближаться к огню слишком близко, я долго стоял, наблюдая, как ритуальный огонь пожирает тела, в то время как семья покойного, усевшись в кружок, тихо напевала священную мантру. Так я дождался момента, когда ритуальный костер погас, и в темноте, разгоняемой лишь светом факелов, все родные, поднявшись, встали кругом, собирая ритуальный пепел, в то время как один из них разбивал кости черепа, чтобы освобожденная душа усопшего обрела покой в водах Ганга; весь пепел должен был последовать туда же. Только после этой операции я мог вернуться в свой отель, окутанный темнотой. Я дал носильщику несколько рупий, и он поблагодарил меня, сложив ладони вместе и приложив их к груди. Но и после этого он не оставил меня, поскольку не был уверен, что я найду нужную мне дверь, а потому сопроводил меня по невидимым в темноте ступеням до тех пор, пока я не уткнулся носом в дверь нашего номера. Тихонько постучав, я заявил о своем возвращении, а не услышав ничего в ответ, слегка приоткрыл дверь. В комнате было темно, и огромные кровати были пусты. Похоже, что в мое отсутствие Лазары совершили перестановку. На балконе я разглядел два грузных силуэта. Подойдя ближе, я понял, что они недавно приняли душ, их волосы еще не просохли. Все, что осталось от великолепного вида, открывавшегося с балкона несколькими часами ранее, сейчас было накрыто густым покрывалом тьмы, в которой исчезли и храмы, и причалы, и только здесь и там несколько одиночных факелов высвечивали прибрежные заросли Ганга, бросая причудливые колеблющиеся тени. Рядом с Лазарами находилась скамейка, покрытая куском расшитой материи; на скамейке стояло несколько тарелок с остатками ужина. Они не заметили моего появления, глубоко погруженные в какой-то разговор. Я тихонечко постучал в балконную дверь, и они оба тут же повернулись в сторону стука; улыбка на их лицах давала мне все основания предполагать, что они и в самом деле рады меня видеть, — ни дать ни взять родители, дождавшиеся своего сына. Выходило, что все это время они не покидали своего номера, оставаясь на маленьком балконе, наслаждаясь открывающимся видом.
— Так все это время вы и на самом деле провели на балконе? — удивился я.
— Мы не так молоды, как хотелось бы, — благодушно ответил Лазар, — и балкон доказывает это с полной очевидностью. — Он пребывал в хорошем настроении, не в последнюю очередь благодаря тому очевидному факту, что я ухитрился не потеряться.
Его жена пригласила меня присесть рядом с ними и рассказать обо всем, что я видел у реки, но Лазар, поднявшись, спросил, ел ли я что-нибудь за это время. Мне пришлось задуматься, я не ощущал голода, но когда через несколько минут я отрицательно покачал головой, он сказал жене, чтобы она убрала со скамьи тарелки с остатками еды.
— Мы собирались кое-что оставить вам, — извиняющимся голосом произнес Лазар, — но вы ведь предпочитаете есть в одиночестве, правда?
Его жена добавила:
— Ничего странного. Мы сейчас спустимся и закажем для него что-нибудь. Чего бы вы хотели поесть?
— Чего бы я хотел? — повторил я за ней. — А что у них здесь имеется? — И когда они принялись мне объяснять, я перебил их и добавил: — На самом деле мне все равно. Что-нибудь полегче. А вообще — все, что вы сумеете раздобыть. На самом деле… мне все равно. Я и есть-то по-настоящему не хочу… сам не знаю, почему…
— Может быть, душа индийского факира уже переселилась в вас, и с этого момента вы будете довольствоваться голодной диетой, — сказал Лазар, хохотнув; по всему идея моей реинкарнации показалась ему очень забавной.
Затем оба в один голос заговорили:
— Идите и заберитесь в ванную. А мы тем временем спустимся и раздобудем для вас какой-нибудь еды. Может быть, вы сами забыли, но сейчас канун субботы… — С этим они удалились, дав мне возможность раздеться и вымыться, наслаждаясь тишиной и покоем. Как ни странно, я не чувствовал себя грязным и провонявшим, пусть даже мои брюки были мокрыми после посещения реки и я ухитрился забрызгать туфли коровьим навозом; казалось, что пребывание в лодке очистило меня, как если бы я тоже погружался в воды Ганга, а долгое созерцание ритуального сожжения с последующим превращением в пыль прогоревшего черепа наполнило меня очищающим чувством глубокой тайны, заставившей забыть о голоде и сделать невосприимчивым к любой грязи. Но мне не хотелось обижать чету Лазаров, и я быстро вымылся в холодной воде, закончив водные процедуры незадолго до их возвращения. Мне еще пришлось подождать, пока они появились с корзиной фруктов и сластей, с горкой свежеиспеченных лепешек — чапати, вместе с глубоким блюдом пышущего жаром риса, перемешанного с кусочками жареной баранины; но самым удивительным было то, что не жена Лазара, а он сам настоятельно требовал, чтобы я поел — с отцовской, до абсурда настоятельной заботливостью, стараясь поднять утраченный мной аппетит и раз за разом пытаясь добавить мне на тарелку еще порцию-другую. Выглядело это так, как если бы вся огромная больница, подлежавшая его заботам, сузилась вдруг до попечительства над одним человекам. Надо мной.
Его жена расположилась напротив меня, ее живот поднимался и опускался, длинные ноги были скрещены; затягиваясь тонкой сигаретой, она изучала меня. Когда я начал описывать, как родственники разбивают прогоревший череп для того, чтобы душа смогла освободиться, ее лицо передернулось от испуга.
