Катрин Панколь - Желтоглазые крокодилы
— Мой муж здесь? — спросила она у Жозианы, которая, выпрямившись, упрямо глядела в сторону и следила за мухой, лишь бы не смотреть в лицо ненавистной старухе.
— Он где-то в здании, скоро вернется. Можете посидеть у него в кабинете, он будет с минуты на минуту… Дорогу знаете!
— Повежливей, деточка, вы не смеете говорить со мной в подобном тоне, — ответила уязвленная Анриетта.
Жозиана вскинулась, как гремучая змея:
— А вы не смейте называть меня деточкой! Я Жозиана Ламбер, и вовсе не ваша деточка! К счастью! А то бы давно уже сдохла.
Как же мне не нравятся ее глаза, подумала Жозиана. Маленькие, холодные, злые, скупые глазки, расчетливые и подозрительные. Как же не нравятся мне ее сухие тонкие губы и белесый налет в уголках рта. Гипс, что ли, во рту у этой женщины? Вечно обращается со мной, как с прислугой. Нашла чем гордиться: тем, что вышла замуж за хорошего парня и выехала на нем из нищеты. Пристроилась, нашла себе тепленькое местечко — а я вот возьму и перекрою ей отопление. Хорошо смеется тот, кто смеется последним!
— Будьте осторожны, крошка Жозиана, учтите, муж со мной считается, а я могу решить, что вам не место в нашей фирме. Секретарш кругом полно. На вашем месте я бы следила за своей речью.
— А я на вашем месте не была бы так самоуверенна. Не мешайте мне работать и подождите в кабинете, — заявила Жозиана настолько властным тоном, что Анриетта Гробз послушалась и проследовала в кабинет скованной походкой робота.
На пороге она обернулась и, нацелив на Жозиану угрожающий перст, добавила:
— Мы не закончили, крошка Жозиана. Вы еще обо мне услышите, и могу я вам дать добрый совет: пакуйте вещички.
— Там будет видно, мадам. Я таких паршивок немало встречала, и ничего, справлялась. Зарубите это себе на носу.
Она услышала, как хлопнула дверь кабинета Шефа и довольно улыбнулась. Старая ведьма в бешенстве! Один-ноль в мою пользу. Зубочистка ее возненавидела с первой встречи. Жозиана никогда не опускала глаз перед ней, смотрела с вызовом. Эдакая дуэль двух фурий. Одна сухопарая, костлявая, злобная, другая — пухлая, розовая, игривая. Но обе яростные и непримиримые!
Она позвонила брату узнать, когда похороны, подождала немного — номер был занят — перезвонила еще раз, еще подождала… «Сможет ли она в самом деле меня выгнать? — внезапно подумала она, слушая короткие гудки в трубке. — Сможет или нет? Вообще-то, не исключено. Мужчины такие трусы! Возьмет да переведет меня в другой офис. В филиал. И я окажусь далеко от командного пункта, где я с таким трудом освоилась и где уже начинаю пожинать плоды». Ту-ту-ту, пищала трубка. Надо быть начеку. Ту-ту-ту… Она не позволит заморочить ей голову красивыми словами, хотя Марсель на них мастак!
— Алло, Стефан. Это Жозиана…
Похороны состоятся в субботу, на кладбище в деревне, где жила мать, и Жозиана, поддавшись внезапному порыву сентиментальности, решила поехать. Посмотреть, как ее мать навсегда опустят в черную яму и закопают. Тогда можно будет попрощаться и, наверное, шепнуть ей, что она была бы рада ее любить…
— Она завещала себя кремировать.
— Да ну? С чего бы это?
— Боялась проснуться в темноте…
— Я ее понимаю.
Мамочка боялась темноты. Жозиану охватила внезапная нежность и жалость к матери, она вновь заплакала. Положив трубку, высморкалась и вдруг почувствовала чью-то руку на плече.
— Что-то случилось, мусечка?
— Да мама умерла…
— Тебе плохо?
— Ну да…
— Иди ко мне…
Шеф сел на ее место, обнял за талию и усадил к себе на колени.
— Обними меня за шею и сиди так… Как будто ты мой ребенок. Знаешь, я всегда мечтал, чтобы у меня был свой малыш.
— Да, — всхлипнула Жозиана. Ей стало полегче в этих больших ласковых ручищах.
— А она так и не захотела мне его родить.
— Может, это и к лучшему… — сморкаясь, прошептала Жозиана.
— Хорошо, что ты у меня есть — сразу и жена, и ребенок.
— Не жена, а любовница… Жена в кабинете ждет.
— Что?
Шеф подскочил, словно ему в задницу воткнули гвоздь.
— Ты уверена?
— Мы тут перекинулись словечком…
Он растерянно потер лоб.
— Поругались?
— За что боролась, на то и напоролась.
— Ах ты ж! Мне сейчас позарез нужна ее подпись! Сумел сбагрить англичанам прогоревший филиал, ну ты знаешь, тот самый, в Мюрпене, я давно хотел от него избавиться… Надо чем-нибудь ее подмазать! Вот отчего бы тебе, мусечка, не подождать и не пособачиться с ней в другой день? Что мне теперь делать?
— Она потребует у тебя мой скальп…
— Что, прям настолько?
Он был явно обеспокоен. Принялся шагать взад-вперед по комнате, вертелся на месте, махал руками, разговаривал сам с собой, потом стукнул ладонью по столу и бессильно рухнул на стул.
— Ты так ее боишься?
Он горько улыбнулся, как поверженный воин, и поднял руки вверх, прося пощады.
— Пойду все же к ней…
— Да, посмотри, наверняка роется у тебя в ящиках.
Шеф с огорченным видом пошел к двери, хлопая себя по бокам, словно извиняясь за свое постыдное поражение. Вдруг обернулся, сутулый, подавленный, и робко, тихо спросил:
— Обиделась, мусечка?
— Иди уже…
Она все знала про мужскую отвагу и не надеялась, что он ее защитит. Много раз видала, как он дрожал после встречи с Зубочисткой. Ничего она от него не ждала, разве только ласки и тепла в постели. Просто дарила своему толстому добряку радость, которой он был начисто лишен в жизни, и сама тоже радовалась, ведь в любви отдавать не менее важно, чем получать. До чего же здорово чувствовать, как он млеет под ее тяжестью и замирает от счастья! Закатывает глаза, открывает рот в безмолвном крике. Она наслаждалась своим могуществом, своей почти материнской властью. Сколько их у нее было! Одним больше, одним меньше… Этот хотя бы славный, добрый. Она привыкла к ощущению власти, сроднилась и с ним, и с ее милым пупсиком, таким щедрым в любви. Может, и впрямь надо было помолчать в тряпочку? Жозиана мужчинам не доверяла. Впрочем, как и женщинам. Она и себе не очень-то доверяла! Порою собственные поступки ставили ее в тупик.
Она встала, потянулась и решила выпить кофе, чтобы привести мысли в порядок. Перед уходом еще раз подозрительно покосилась на дверь кабинета. Что там, интересно, делается? Уступит ли Шеф шантажу, принесет ли ее в жертву на алтарь чистогана? Мать так и называла деньги — бог Чистоган. Его, бога, все любят, но только мы, малые и сирые, пресмыкаемся перед ним. Мы не принимаем деньги как должное, не отнимаем у других, — мы их возвышаем, обожествляем. Готовы ползать на карачках за любой мелкой монеткой, подбираем ее, протираем до блеска, вдыхаем ее запах. Смотрим, как побитые собаки, на богача, который ее обронил и даже не удосуживается за ней нагнуться. И я ведь тоже, сколько бы ни прикидывалась сильной свободной женщиной, на самом-то деле всю жизнь лишь ему поклонялась — богу Чистогану, которому обязана и потерей девственности, и первыми тумаками, который унижал меня и с грязью смешивал, а все равно — как увижу богатого, ничего не могу с собой поделать, смотрю на него снизу вверх, как на нового Мессию, готова курить ему фимиам и умащать его миррой.
