Виктория Токарева - Можно и нельзя (сборник)
— Чего тебе? — спросила Вика. Ей было некогда.
Хмельницкий молчал. Серые волосы слиплись клоками.
— Ты давно мылся? — поинтересовалась Вика.
— Не помню.
— Заходи, — пригласила Вика. Рюмка с серным вином могла подождать.
Вика набрала полную ванну воды и насыпала туда стирального порошка. Бомж Хмельницкий стоял рядом и смотрел.
— Тебе ясно, что надо делать? — спросила Вика.
— В общих чертах.
— Ну, давай…
Вика закрыла дверь в ванную. Ждала.
Дед храпел за дверью, шумно, с треском вдыхал. По телевизору шел тот же самый сериал, следующая серия. Нанду выглядел как законченный козел. Неужели такие могут нравиться?… Никого на свете нет лучше Владимира Петрова. И если не он, то никто. А если никто — зачем такая жизнь, в отсутствие любви и смерти? Любовь от тебя не зависит. А смерть зависит только от тебя — и больше ни от кого.
Бомж Хмельницкий появился из ванной неожиданно похорошевший. Если бы его одеть в хорошую одежду, был бы не хуже президента Латвии.
Вика провела гостя на кухню. Положила ему на тарелку кусок копченой курицы.
Хмельницкий ел красиво, не жадно. Артистично обсасывал косточки.
— Ты вообще-то кто? — спросила Вика.
— Бомж Хмельницкий.
— А почему ты так живешь?
— Мне так нравится. Я никому — и мне никто.
— Ну почему же? — возразила Вика. — Я тебе курицу. А ты мне — что?
— Очищение души. Когда человек делает добро, он чистит душу.
— А-а… — сказала Вика.
Хмельницкий доел курицу. Допил вино из бутылки.
— Ты меня спасла, — серьезно сказал он.
— А ты меня.
Помолчали.
— Может, я у тебя спать лягу? Я же чистый…
Вика подняла два пальца. Сказала:
— Чтобы я тебя не видела и не слышала. Понял?
— Еще бы… — легко согласился бомж Хмельницкий. Ему такие условия были не в новинку.
Хмельницкий ушел. После него остался запах стирального порошка.
Вика выплеснула серное вино в раковину. Передумала помирать. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Пушкин оказался прав даже через сто пятьдесят лет. На то и гений…
Дед дышал без треска, просто сосал из пространства воздух. Тоже хотел жить, старое дитя…
На птицеферме пропали селекционные яйца, девяносто штук. Результат годового труда всей лаборатории во главе с профессором Бибиревым. В буквальном смысле — золотые яйца. Ущерб составлял пятнадцать тысяч долларов.
Подозрение сначала пало на бомжа Хмельницкого. Но потом выяснилось, что виноват электрик Андрей. Он довольно легко сознался в краже. Он не знал, что яйца особенные. Андрею понравилось, что яйца крупные, смуглые, красивые, и он отнес их в семью.
Завели судебное дело, но было ясно, что дело это гиблое. Откуда пьющий электрик возьмет пятнадцать тысяч долларов? Электрика уволили для начала, но потом взяли обратно, потому что у Андрея — золотые руки. А это не меньше, чем золотые яйца.
Вика получила строгий выговор за то, что прикармливала бомжа Хмельницкого. Ее лишили премии и тринадцатой зарплаты.
Директор Доценко собрал собрание и долго говорил строгим голосом. Пафос его речи заключался в том, что воровать нехорошо.
Птичницы слушали и думали о том, что у директора большой коттедж и дочка учится в Испании. И он вполне мог бы внести за Андрея недостающую сумму.
Приехала милиция, непонятно зачем. Скорее всего для острастки.
Вика узнала капитана Рогожкина. А капитан узнал Вику.
— Ты зачем его пускала? — спросил капитан, имея в виду Хмельницкого.
— Мы собак кормим. А это все же человек.
— Эх, Поросенкова… Все у тебя не как у всех.
— Меня посадят? — испугалась Вика.
— За что?
— Ну, не знаю…
— Ты добрая… За это не сажают. А надо бы…
Директор Доценко сидел в кабинете, принимал телефонные звонки из Астрахани и Краснодара. Все заказывали фирменных селекционных цыплят, но никто не хотел платить деньгами. Астрахань предлагала рыбу, Краснодар — вино. Однако зарплату платить было нечем. Придется выдавать птичницам рыбу и вино. Закуска и выпивка. Этого мало, но все же лучше, чем ничего. Страна пребывала в экономическом упадке. Приходилось выкручиваться и изворачиваться.
Доценко — русский человек, не немец какой-нибудь. Он виртуозно выкручивался и изворачивался. В данную минуту времени — орал в телефонную трубку, преодолевая голосом пространство и прижимистость партнера.
— Подкинь коньячный спирт! — орал Доценко. — Ну что такое марочный кагор? Церковный сироп…
Заглянула секретарша и сказала:
— Юрий Васильевич, к вам товарищ Владимир Петров.
— А кто это такой?
— С телевидения. Он сказал: пять минут. У него больше нет времени.
— У него нет времени, а у меня его навалом…
Директор не хотел никакой огласки. Но и ссориться с телевидением он тоже не хотел.
— Зови, — разрешил директор.
Вошел Владимир Петров. На нем было длинное пальто с длинным шарфом. Длинные волосы вдоль лица. От него пахло нездешней жизнью.
«Сейчас спросит про коттедж», — подумал директор. Но Владимир спросил:
— Простите, у вас работает Виктория Поросенкова?
— А что? — насторожился директор.
— Ничего. Просто мне надо с ней поговорить.
— Зоя! — гаркнул директор.
Вошла секретарша с официальным лицом.
— Проводи товарища в наш роддом.
* * *Вика стояла в белом халате и белой шапочке. Смачивала яйца водой — так надо было по технологии. В электронесушках создавались условия, близкие к естественным.
Вика стояла и думала о Владимире, и в этот момент он вошел в белом халате и белой шапочке. Вике показалось, что она сошла с ума по-настоящему. Начались зрительные галлюцинации. Но галлюцинация подошла и поздоровалась голосом Владимира Петрова. Потом спросила:
— Сколько вы здесь получаете?
Вопрос был не американский. В Америке неприлично задавать такие вопросы. Однако мы не в Америке, а на куриной фабрике.
— Нисколько, — ответила Вика.
— Это как? — не понял Владимир.
— Нам шесть месяцев не платили. Обещают заплатить.
— А как же вы живете?
— Нам выдают кур. Яйца. Растительное масло по бартеру.
— И это все?
— А у других еще хуже. На мебельной фабрике фанерой расплачиваются. А куда ее, фанеру?
Помолчали.
Было похоже, что Владимир спустился со своих высот на землю. Их телевизионный канал принадлежал частному лицу. Это лицо было хоть и неприятное, но не бедное. Расплачивалось твердой валютой.
— Да… — проговорил Владимир. — У меня к вам предложение.
