Алексей Притуляк - Первое апреля октября
А радости — нет. И что-то гнетёт душу и тело, прижимая к земле.
5
Не помню, какое сейчас должно быть время года. В том краю тёплого света, в который Она иногда увлекает меня за собой, нет никакого понятия о времени и стихиях. Там есть только свет. И птицы. К сожалению, я не умею летать, а потому могу только слушать их призывные клики, падающие с неба сквозь дождь.
Дождь?..
Разве бывает дождь в отсутствие туч, способных его исторгнуть?..
Я напишу ей стихи. Я обязательно напишу ей стихи, как делал это однажды. Говорили, что у меня есть слог…
Но если даже и нет, если надо мной посмеялись или просто сказали так из жалости, я всё равно напишу ей. Она не станет смеяться, я знаю.
«Ах, милая, мы с вами так…»
Нет…
«Ах, милая, когда мы с вами вместе идём аллеей, и рука в руке…»
Я всё равно их напишу!
«Вдруг дивный свет, так трепетно алея, рождается в притихшем далеке…»
Меня обманули. Надо мною посмеялись. У меня нет слога…
И слова бессильны.
Мы гуляем с ней в дивном саду, в окружении лип и акаций. Мне очень хочется взять её за руку, но я не смею. Не смею…
Право, я, кажется, никогда не смогу открыться ей в своих чувствах.
6
Матушка любила повторять, что я слишком — не по-мужски — чувствителен и слаб. Наверное, она была права, потому что я не могу произнести ни слова. Не могу сказать Ей, не могу выразить. Язык в моём пересохшем от волнения рту словно приклеен к нёбу клеем робкой нерешительности.
Но как это странно, всё же, — не уметь объяснить единственной и такой влекущей деве свои чувства. Неужели отец наш Адам был так же безмолвен пред матерью Евой?
Но я же мужчина, я победитель! Неужели не смогу я победить собственную робость?!
7
Я люблю тебя! Я совершенно точно знаю, что люблю тебя.
Нет, не только потому, что ты — единственная женщина, а я — последний мужчина, отнюдь. И в череде самых прекрасных женских лиц я сразу отличу твой лик — исполненный бесконечной доброты, отчего-то немного печальный, с этим (моим любимым) непослушным чёрным локоном, спадающим вдоль виска…
Она кладёт руку мне на плечо, и мы танцуем. Танцуем до утраты всякого представления о пространстве вокруг нас, теряемся в переплетениях света и тьмы, в отражении свечей. Сердце замирает и как будто исчезает, растворившись в груди, в крови, в чувстве вечного ожидания счастья.
И кружится голова.
И немного мутит почему-то.
8
Наконец-то я услышал Её голос! И теперь точно знаю, что Она любит меня, любит! О, Господи, кажется, я счастлив, я безмерно счастлив!
Она склонилась к моему лицу, так, что я ощутил слабый запах Её одежд (отчего-то мне почудился аромат ладана), почувствовал на своей щеке прикосновение Её волос. И прошептала в самое ухо:
— Милый…
И ещё что-то, но очень тихо, так, что я не расслышал. Но разве мало одного этого слова — «милый»?! Разве не о многом оно говорит сердцу, которое так долго томится, так сладко замирает в предчувствии и вдруг несётся вскачь при одном воспоминании о Ней?
Мы безумно долго вместе, в этом утратившем себя мире, — кажется, целую вечность.
Мне хочется кричать от восторга, но здесь слишком мало воздуха — я не могу набрать его полную грудь. Если бы Её не было рядом, я бы решил, наверное, что умираю от удушья.
Но что за глупая идея! Если я и могу умереть, то только от любви!
9
Не помню, как мы попали на этот остров. На эту скалу. Наверное, я прилетел вслед за Ней.
Что значит — прилетел?.. Я умею летать?..
А что же тут удивительного, ведь я люблю и любим! Говорят же, что любовь окрыляет.
Мы стоим на самом краю скалы, у обрыва, над которым даже дышать становится жутко, не то что заглянуть в него. Но нам не страшно. Вытянув руки, ловим в ладони ветер. Если его схватить, он затихает в руках тёплым, робким птенцом. Тогда можно раскрыть ладони и выпустить его обратно; и он улетит, благодарно коснувшись щеки крылом.
Восхитительное чувство лёгкости! Мне никогда ещё не было так легко и столь беспечно хорошо.
А в небе, где медленно и тихо тлеет закат, кружатся и кричат на разные голоса птицы. Белые, розовые и голубые, как само небо, с которым сливаются до того, что их почти невозможно различить, они словно прозрачны. Как это прекрасно и необычно! Я обязательно напишу потом картину. Ещё раз прилетим с Ней сюда, и я напишу. И Её на фоне заката — мою белую, белую и прекрасную птицу…
Лёгким облаком Она вдруг поднимается в воздух, над пропастью, так беспечно, словно под ногами Её — твердь.
Куда же ты? Не улетай! Постой!..
Ах, какой же я глупый, право! Ведь у меня есть крылья! Я должен лететь за ней, туда, в небо. Она зовёт. Она улыбается мне.
Запись №9
о смерти пациента военно-полевого госпиталя
Дата поступления: 24 октября 1914 года.
Фамилия: неизвестна
Имя: Андрей
Отчество: Александрович
Лет: 19 (?)
В звании: штык-юнкер
Особые пометки: -
DS: травматическая ампутация обеих ног, травматическая ампутация указательного и среднего пальцев левой руки, травматическая ампутация левого глаза, осколочное ранение груди, контузия, частичная утрата зрения вследствие ожога, частичная утрата слуха
Лечение: …
Причина смерти: остановка сердца
Дата смерти: 2 ноября 1914 года.
Запись сделал: врач Меттерних П.К. (подпись)
В свидетелях: сестра милосердия Св-Тр.о.с.м. Таинцева А.С. (подпись)
Белая лошадь
Белая лошадь была черна как смоль. Но люди почему-то упрямо отказывались признать её чёрной лошадью и настойчиво звали гнедым. Люди жестоки, а порою — просто глупы. Им не понять.
В очередной раз обиженная, лошадь сидела в гнезде и жмурилась на бумажный кораблик, забытый во вчерашней луже. С деревьев, шурша, опадала осенняя печаль. Ковром-самолётом стлались под облаками улетающие на юг птицы. Где-то на севере дождь собирался в дорогу, подпоясывал рубаху ветром.
«Кис-кис!» — настойчиво звал из-под дерева хозяйский сын-семилеток, но лошадь не отвечала — она знала, что это приторно-ласковое «ки-иса, ки-иса» не сулит ей ничего хорошего: её опять будут таскать за хвост, выдёргивать плавники и ковыряться в душе. Она отворачивалась и прятала морду под хвост.
А когда поплыли в белосером поднебесье журчащим клином журавли, она подняла тоскливо положенную на лапы голову, вытянула шею, запрядала купированными ушами, прислушиваясь. Что-то в её сердце отозвалось, затрепетало, расширилось воздушным шариком и опало. Расширилось и опало.
«Что же ты медлишь, сестра! — кричали ей птицы. — Давай к нам! Улетим от осенней грусти!»
И тогда, не выдержав, белая лошадь рванулась, с места в карьер, рысью, галопом, иноходью — всеми отчаянными аллюрами сразу — и — глухомягким топотом по облакам, облакам, облакам — в небо, белым пятном, сливаясь и растворяясь, вслед за стаей родимой — на юг.
Вот.
На расстоянии банальности
Ходить по опавшим листьям, цепляя их носками туфель, и прислушиваться к шороху — унылая банальность. Он пытается объяснить это ей, но она не слушает. Улыбается. Колкий дым её сигареты щекочет ноздри; завечеренное солнце щекочет глаза. Сонные тополя иронически шелестят.
Она что-то говорит — наверняка, что-то пустое. Он не слушает, думая о своём. Она заглядывает в его глаза, но не может в них отразиться. В потоке образов, пробегающем на границе его сознания, её лицо почти неразличимо. У неё красивое имя, но он ни за что его не вспомнил бы — слишком давно они знакомы. Она идёт рядом — на расстоянии банальности, давно превратившейся в правду жизни.
— Август… — вздыхает она.
Ну да, август.
— А помнишь..?
Он наверняка помнит, хотя не стал бы утверждать, что не хотелось бы забыть. Милые общие воспоминания хороши тем, что случаются достаточно редко, чтобы не стать навязчивыми. Помнишь, как Машенька, ела вишнёвое варенье и..? Ой, вспомни, как Влад..! А помнишь, ты любил меня?..
«Завтра сентябрь. А кто-то мне май нагадал…»
Урна заглатывает окурок, время проглотывает прошлое. Дышать становится легче — от первого и, вероятно, от второго тоже. Жёлтый лист в её руке, покачивается, отсчитывая шаги до финиша, который пролегает где-то впереди чертой ничем не прерываемого одиночества.
— Какие нынче сугробы намело, — вздыхает она, потирая нос рукой в белой варежке.
А? Какие сугробы?.. Да, действительно. Что ж ты хочешь — январь…
Он и не заметил, как её привычки стали его второй натурой. А его натура стала её привычкой. Не исключено, что и наоборот. Ничего нельзя исключить, даже того, что он никогда её не знал. Прогулка, от обеда до последнего дня.
