Алексей Притуляк - Первое апреля октября
— Как тебя зовут? — поинтересовался Пётр Сергеевич.
— Володя, — отозвался мальчик. — Володя Ульянов.
— Ты заблудился? — сочувственно спросил Бредяев.
— Нет, я ищу стрелочника Мессершмидта, — сказал мальчик. — Я чистильщик.
— Стрелочник — твой папа?
— Нет, мой папа — стрелочник. А этого я просто выдумал.
— А-а, — кивнул Пётр Сергеевич. — Ага. Но ты неправильно его ищешь.
— А как нужно искать?
— Нужно искать его под откосом, у железной дороги, в зарослях бузины. В этот час он обычно там спит.
— Вы поможете мне его найти? — с надеждой произнёс мальчик. — Я не знаю, что такое откос и бузина.
— Нет. Найдёшь ты его, или не найдёшь, это ничего не изменит в череде событий.
— Почему? — спросил мальчик удивлённо и, кажется, был готов заплакать.
— Потому что на самом деле сегодня тебя нет, ты мне снишься во вчера, — ответил Пётр Сергеевич.
И проснулся.
Полежав немного, зевнул, поднялся, выпил чашку мате, съел бутерсброд, как любил он выражаться, и отправился на вокзал.
Там он поднялся на второй этаж, в «Дом бытовых услуг» и забрал свои часы. Часы Петра Сергеевича всё ещё показывали тринадцать двадцать по москве.
— Ремонту не подлежат, — то ли сердито, то ли обиженно произнесла толстая женщина-приёмщица в ответ на вопросительный взгляд Бредяева.
Пётр Сергеевич похолодел от ужаса.
— А вы не скажете, где я могу найти стрелочника Мессершмидта?
— Понятия не имею, — отвечала толстая женщина, почему-то брезгливо. — Обратитесь к дежурному по вокзалу. Он должен знать.
И спрятала глаза-циферблаты под козырёк бейсболки.
Пётр Сергеевич надел часы (не выбрасывать же подарок жены, пусть и бывшей), спустился на первый этаж, углубился в служебные помещения и долго бродил среди них, пытаясь найти в череде пустых и гулких коридоров кабинет, в котором мог бы находиться дежурный по вокзалу. Но не находил. А служебные помещения очень нервно реагировали на чужака: то и дело в самых неожиданных местах появлялись вдруг стены, громко хлопали двери в никуда, коридоры вдруг обрывались пропастями, завывал ветер и звучали чьи-то голоса. А один раз над самой головой Петра Сергеевича пролетел птеродактиль. Бредяев непременно подумал бы, что продолжает спать и всё ему снится, но птеродактиль больно клюнул его в темечко и нагадил на рукав.
Уже совсем отчаявшись, Пётр Сергеевич зашёл в зал ожидания и там увидел неприметного человека в форме железнодорожника, который стоял посреди пустующего зала, заложив руки за спину, и пел а капелла: «Где же ты, моя Сулико-о-о?..» Голос его красиво и звонко отражался от давно не крашеных стен. На красной повязке, обхватившей рукав форменного пиджака, было написано белыми трафаретными буквами: «Дежурный по вркзалу».
— У вас повязка с ошибкой, — обратился к нему Пётр Сергеевич, подойдя.
Дежурный небрежно посмотрел на белые буквы, махнул рукой:
— Опечатка. Обычное дело — то «жжлезная дорога», то «вркзал», то ещё что-нибудь. Никак не привыкну к новой клаве.
— Меня птеродактиль клюнул, — пожаловался Бредяев.
— А вы не ходите без спросу в чужое подсознание, — пожал плечами дежурный. Но всё же протянул Петру Сергеевичу платочек, чтобы оттереть рукав.
— Хорошо, — сказал Пётр Сергеевич, покончив с гуано, — я не буду больше ходить в ваше подсознание, только скажите, где мне найти стрелочника Мессершмидта.
— Глупый, — улыбнулся дежурный по вокзалу, который собрался уже было продолжить песню. — Глупый Бредяев, вы до сих пор не догадались, что стрелочника Мессершмидта не существует?!
— Но кто-то же должен вернуть на место стрелку, — возразил Пётр Сергеевич, стараясь не обижаться на «глупого». — Кто-то же перевёл её на запасной путь.
— Неужели вы ещё не поняли, кто?
— Нет, — помотал головой Бредяев. Потом задумался и похолодел. — Неужели… Не может быть!..
— Да, мой дорогой, да! — возликовал дежурный. — Именно!
— А вы можете перенести меня обратно в то время? — с надеждой спросил Пётр Сергеевич. — Ведь это же вы всё придумали.
— Увы, — покачал головой дежурный. — В тот момент, когда вы перевели стрелку часов, в самом начале рассказа, вы собственными руками отрезали себя от канвы произведения.
— И что же теперь делать? — обречённо вопросил Пётр Сергеевич.
— Ждать московский.
— Который никогда не придёт? Но почему?! — почти закричал Пётр Сергеевич. — Почему всё так безнадежно?!
— Потому что моя жена убежала с майором Тыщиным, а вслед за ней убежал и холодец. И всё из-за ваших дурацких часов. Ох и намудрили вы в сюжете, дорогой мой!
— Моя жена тоже ушла от меня, одрако же я не… — возразил Пётр Сергеевич.
— У вас тоже опечатка, — перебил дежурный. — Что касается вашей жены, так это ваше личное дело, как вы переживаете свою трагедию.
— Постойте, постойте, — улыбнулся Пётр Сергеевич. — У меня тоже опечатка, вы сказали?..
— «Одрако», — подтвердил дежурный по вокзалу.
— Странно… Подождите… Так значит, я… Значит, вы — моё второе я? Значит, это я, я всё придумал?!
— Как бы не так, — усмехнулся человек с повязкой. — Это вы моё второе я. Впрочем, хрен редьки не слаще.
— Постойте, а какую песню вы сейчас пели?
— Сулико. Слова и музыка — народные.
— Да, да, — забормотал Пётр Сергеевич, будто в бреду. — Слова народные… Сулико… Сулико Родионовна, кажется… Тетенникова.
— Вы всё поняли? — грустно улыбнулся дежурный.
— Нет, — покачал головой Бредяев. — По-прежнему ничего не понимаю. Перечитал уже всё с самого начала на пять раз и ничего не понимаю.
— Я тоже, — пожал плечами дежурный.
— А что было бы, если бы я не перевёл стрелку? — задумчиво спросил Пётр Сергеевич.
— … - ответил странный дежурный по «вркзалу».
И тут Бредяев звонко хлопнул себя по лбу и рассмеялся. Собеседник посмотрел на него, как на умалишённого.
— Чистильщик! — прокричал Бредяев в растерянное лицо дежурного, поднимая рукав пиджака. — А был ли мальчик?!
— Что вы собираетесь сделать? — испугался дежурный, впиваясь в лицо Петра Сергеевича пристальным взглядом.
А пальцы Бредяева быстро ухватились за кнопку завода на часах. Оттянули.
— Не-ет! — закричал дежурный перекошенным ртом.
Но пальцы уже яростно вертели кнопку, переводя стрелки…
Стрелочник Иван Мессершмидт по прозвищу Партизан, безмятежно спящий в зарослях бузины, в пьяном угаре, вздрогнул и проснулся со странным чувством, что время пошло вспять.
В свете солипсизма, в тени акации
И сотворил Бог борщ. И увидел он, что это хорошо. И сотворил Бог водку. И узрел, что это тоже хорошо, но плохо. И был вечер, и было утро, день субботний. И в мире по-прежнему нет совершенства, а совершенство никак не примирится с самим собой.
«Да, нет в мире совершенства!» — вздыхает Бог.
Он скучает по Адаму. Он с улыбкой вспоминает Еву. И до сих пор не может простить Сатане. Укоряет себя в злопамятстве, но ничего не может с собой поделать.
С тех пор, как Бог ушёл по-английски и остался бесконечно един в своём триединстве, он прочувствовал вкус чревоугодия и из садовника превратился в повара. Когда на печи бурлит почти готовый борщ, и посвистывает чайник, в мир нисходит благодать, неутолимая как время и бесконечная, как океанский прибой.
Режется аппетитно похрустывающий корочкой пшеничный хлеб, приносится из ледника полуштоф. На блюдо выкладываются свиные уши и сало, ставится на стол баварская горчица и хреновина. У окна, в корзинке, сизовеют боками инжиры, гроздится виноград, рыжо улыбаются мандарины (вот только яблоки Бог так и не приучил себя есть). На этажерке рядом дожидаются чая пряники, сливовый мармелад и кулич.
По воскресеньям Бог ходит к ксёндзу Якову и получает у него индульгенцию в счёт будущего недельного праздника живота. Яков не говорит Богу, что индульгенции не в его компетенции, и старательно, красивым почерком, хоть и с ошибками, заполняет вычурным текстом лист, выдернутый из тетради в клетку. У Бога уже много таких листков, он с удовольствием показывает их ангелам. Ангелы иронически усмехаются и качают головами. Их заботит только величие Бога — ни его отчаянный юмор, ни его жалостливость им не понятны.
После чаепития с курником Бог и Яков спорят о богословских вопросах. Об ответах тоже спорят, но Богу приходится туго, потому что Яков знает все вопросы, а Бог знает далеко не все ответы. Когда спор заходит в тупик, настаёт очередь вишнёвой наливки.
После наливки, чуть хмельные, они выходят в сад и размещаются на скамеечке в тени акации, чтобы выкурить трубочку-другую за игрой в шашки. Яков обычно проигрывает. Тогда он начинает сердиться и обвинять Бога в солипсизме. Бог благодушно улыбается и гладит по головке Зоеньку, Яковову внучку.
