Н. Денисов - Пожароопасный период
– Ты мне оставь этот разговор, Лизавета. Я, знаешь, если надо кого, поглажу и так. Гусеничным пальцем или раздвижным ключом шведским. Моргнуть не успеет!
Скоро Лиза осталась в доме совсем одна. Работа из рук валилась. То и дело отодвигала на окошке занавеску, посматривала на улицу, Никого, Пробежит чья-то легковушка или мотоциклист протарахтит, и опять тихо. Правда, солнце клонилось к закату, залетала мошкара, да малышня из ближних оград вывела на дорогу трехколесный велосипед, каталась по очереди, а так пустовато в деревне, хоть и выходной.
Она быстро управилась по двору, когда пригнали стадо. И молодая корова-первотелок, которая давала молока пока мало, улеглась в загородке, шумно отпыхивая. Хозяйка и сама присела на лавочку у калитки с намерением подождать Володьку, которому пора бы уже честь знать: дома мать ждет, переживает, а он блудит где попало!
Вскоре подвернул к ограде человек. В болотных сапогах, с завернутыми голенищами, шел он грузно, но скоро. «Кто бы это? Кого господь несет?» – подумала Лиза и напряглась в ожидании.
Мужчина поздоровался.
– Автобус не знаешь, хозяюшка, когда в город пойдет?
– А-а, автобус, – перевела дыхание Лиза. – Дак завтре теперь уж. Нынешний-то обратно проводили.
– Вот беда, – огорчился незнакомец, – придется до асфальта пешком, на асфальте проголосую кому.
– Придется, придется, – поспешила ответить Лиза.
Незнакомец так же скоро свернул в ближний переулок, откуда с криком высыпала детвора, бегущая за трехколесным велосипедом, на котором – только ноги мелькали на педалях – ошалело мчал младший Грунин парнишка.
И убедила себя окончательно Лиза, что незнакомец – не кто иной, как один из «тех» – из жуликов, что бежали из тюрьмы. «Как же, – думала Лиза, – рожа-то вон какая испитая да небритая! Голод из лесов повыгнал! Наскитался, набегался, Сапоги вон с кого-то снял, успел раздеть человека. Может, и жизни лишил! Им что? Эти не моргнут, за рубль ткнут в бок ножиком. В городе-то, рассказывают, что творится: остановят в темном проулке, закурить, для вида попросят, а потом и примутся избивать. Зверства в людях накопилось, забыли, видно, как за пайком выстаивали. Забыли!»
Тут Лиза подумала о Григории и похолодела от одной мысли, что пашет он недалеко от тракта, по которому и направился этот человек. «Подойдет, заговорит о чем-нибудь, а Гриша – доверчивый, из кабины высунется. Изувечит или отымет чё надо».
Что «отымет» – Лиза и не подумала в эту минуту, но ясно представила вдруг, как Григорий лежит в луже крови на пахоте и скребет по земле руками, не может подняться, позвать людей.
И вечер начал сгущаться. И в кути от прикрытых на день ставней было уже совсем сумеречно. Лиза включила электричество и, не сознавая еще зачем, обмотала мешковиной двустволку, и, крадучись от постороннего глаза, по-за огородами пробралась к околице. Она сделала приличный крюк, пока не очутилась в ближайшем от деревни березовом колке, за которым начиналось двоеданское кладбище. Надо было пересечь еще и кладбище, повытоптанное овечками, чтоб достичь следующего березняка, от которого рукой подать до лесосеки, а там уж, за поленницами, Гришино поле.
Лиза торопилась, не оглядывалась, то и дело убирала под платок прядь волос, но она выбивалась и липла к потной щеке. Скоро послышался тугой рокот тракторного мотора, и Лиза, совсем обессилев от нервной спешки, умерила шаг, пробираясь сквозь редничок жиденького подлеска, что остался в лесосеке нетронутым. Под ногой лопались сухие ветки, цеплялись за подол колючки. Смахнув с лица паутину, она остановилась перед последней поленницей. За ней чернела пахота.
Лиза еще держала в береме ружье, с которым изрядно намаялась, не решаясь выпростать из мешковины.
Трактор рокотал ей навстречу. Он был еще далеко, но уже хорошо было видно, как над кабиной, из выхлопной, выплескивался острый малиновый кинжальчик пламени. А позади, за плугом, над бороздой, что тянулась от дальней, уже не различимой кромки поля, легкими белыми треугольниками вспархивали озерные чайки и опять падали к земле.
Вдруг трактор остановился, ошалело развил обороты, затем, рыкнув два раза, залопотал приглушенно и ровно. И Лиза увидела, как с большака отделился человек и, перепрыгнув кювет, зашагал к агрегату. Лиза смотрела, как Григорий вылез из кабины и мужчины сошлись, поздоровались за руку. Замерев всем телом, она не могла сдвинуться с места. Незнакомец, а она разобрала, что это был он, не замышлял, кажется, ничего худого. Так следила она еще несколько минут, пока мужчины не закурили и, несуетно жестикулируя, отделились друг от друга.
У Лизы откатило от груди, и, тяжело, опускаясь на свежий срез пенька, она услышала позади треск веток, нервно оглянулась.
– Кто там?
Но никто не отозвался. «Теленок чей-то заблудился», – подумала Лиза, но из-за куста послышался голос.
– Мама, ты что здесь делаешь с ружьем?
В цветастой рубашке, завязанной на животе узлом, с магнитофоном на ремешке продрался из куста Володька. Глаза его были испуганы.
Лиза, кажется, не удивилась его появлению здесь, но теперь с ужасом посмотрела на двустволку: обнаженная, без мешковины уже, она нелепо лежала на широком подоле клетчатой домашней юбки, тускло чернея воронеными стволами.
– На охоту собралась, на зайцев? Вот дают предки! Концерт один другого чище.
– Да обожди ты, бес! – пришла в себя Лиза. – Какая охота, балабонишь тут. Застегнись хоть на пуговицы, сверкаешь брюхом. На охоту!
– Да я за тобой от самой околицы топаю. Мы тут с новеньким бригадиром рыбхозовским встретились. Ну, что на Сорочьем озере сырков ловят, в палатке живут. Поговорил с бригадиром, может, на месяц возьмет к себе. А ему в город позарез надо. Я ему и говорю.
– Обожди, не трезвонь. Да это чё, бригадир и есть, в болотных сапогах который?
– Ну, Александр Филиппович, а что? – удивился еще раз Володька и вскинул на свободное плечо двустволку.
– Вот дура старая! Вот дуреха! А я-то думала.
– Что думала?
– Ой, да потом, Володька, отвяжись.
Лиза неуверенно еще улыбнулась, виновато и вместе с тем с глубокой, не видимой Володьке светлой печалью посмотрела на сына, поднялась, поправляя одежду.
– Батя пашет? – произнес Володька, всматриваясь в сумерки, из которых доносился уже близкий натруженный рокот, сливающийся с гудением комарья, столбом уходящим в фиолетовое небо.
– Отец, – вздохнула Лиза.
– Ну так пойдем, что ли, домой или подождем?
– Постоим немножко.
Июльский вечер уже совсем припозднился. И они оба увидели враз, как от трактора полоснули по теплой земле два снопа света, выхватив кусочек пространства, над которым разливался покой простого русского лета.
1986 г.Сенокосы детства
– Опять про сенокосы?! – дряблая, розоватая кожа на его лысом черепе собирается в гармошку, в глазах наигранное удивление и плохо скрытая ирония. Он поднимается из-за стола, оставив початый фужер вина и девицу, небрежно пускающую дым из алого рта.
– Ну, спасибо, старик! – картавит он и преувеличенно бодро трясет мою руку, Обязательно прочту, старик.
Ресторан гудит, отлаженно, с достоинством снуют меж столиков зоркие официанты. И дым сигаретный величественно поднимается к дубовым сводам высокого потолка, к резным балкончикам и витражам готических окон. Тепло и уютно. А мне одиноко: каждый занят собой, приятельской беседой, разгоряченной напитками и острыми блюдами. Говорят об успехах, о славе. Но и у меня должна быть радость: вышла книжка, скромный такой по объему томик. Я купил ее в Доме книги нового Арбата, зашел в этот ресторан литературного клуба, а знакомых – только вот этот тощий и бодрящийся возле молодой, но подержанной девицы человечек, с которым как-то свела судьба в совместной поездке на северный литературный праздник.
«Опять про сенокосы!» Мне, конечно, понятна незамысловатая ирония знакомца, его антипочвеннический настрой и едва прикрытая ирония. Разговаривать, снисходить до широкого общения он не собирается: ну, ездили.
Да, черт с вами, со всеми! – решаю я наконец. Подхожу к стойке бара, выпиваю стакан сухого и выхожу в серую московскую вьюгу.
Зябкий, сумеречный, еще не поздний час* Тщетно кручу телефоны-автоматы в надежде пообщаться хоть с кем-то из однокашников по институту, осевших каким-то способом в Москве, пустив слабенькие, неуверенные, но побеги сквозь твердокаменный столичный асфальт. Мне пришло на ум – такое вот практическое! – как-то с запозданием, когда с легкой грустью покинул столицу и потерял ее временную студенческую прописку. И опять я оказался в своих лесостепных, солончаковых да разнотравных весях.
– Кукареку! – кричал мне с родного забора огненный, оранжево-красный, с сизыми подпалинами на крыльях, властолюбивый сибирский петух.
