Рассел Хобан - Кляйнцайт
Вы все знаете, что сейчас требуется от вас. Не отступайте, опасаясь силы прибоя и грозного натиска кораблей. Именно так. А теперь вперед.
Потрясая копьем и выкрикивая свой боевой клич, Кляйнцайт впереди своего войска спустился к морю, сразился с врагом, превозмог его. Они возвратились, распевая песни, и воздвигли трофей.
Завтра поход в туалет, решил Кляйнцайт.
Остается собрать остатки
Ночь. Кляйнцайт не спит. Болевая рота чистит оружие и доспехи, курит, рассказывает байки, поет песни. На тумбочке — непрочитанный Фукидид, Медсестра принесла его вместе с его одеждой, пижамами, кремом для бритья, бумажником и чековой книжкой.
Завтра опять сражение? — спросил Госпиталь.
Туалет, ответил Кляйнцайт.
Предвижу тяжелые потери, сказал Госпиталь.
В этой крапиве, сиречь опасности, мы отыщем этот прекрасный цветок, сиречь туалет, ответствовал Кляйнцайт. Лакедемоняне сидели на мокрой от морских брызг скале, расчесывали свои волосы.
Я думал, ты с афинянами, сказал Госпиталь.
Афиняне, лакедемоняне, ответил Кляйнцайт. Все одно. Нипочем не сдавайся врагу/И спусти свою битву в трубу.
Ты неправильно понял последнюю строку, вдруг вступило Слово. Должно быть так: «И получишь ты дырку во лбу».
Что‑то у тебя память вдруг наладилась, заметил Кляйнцайт.
Ничего такого с моей памятью, сказало Слово. Совершенно.
Ну что ж, мой мальчик, сказал Госпиталь, желаю тебе удачи.
Ах да, сказал Кляйнцайт. Уверен, что желаешь.
Я действительно желаю, сказал Госпиталь. Твое поражение — моя победа, а твоя победа и моя победа. Что бы я ни делал, я выигрываю.
Без проигрыша нет и победы, сказал Кляйнцайт.
Софистика, отозвался Госпиталь. Все очень просто: что бы я ни делал, я выигрываю. Собрался ли ты?
Я собираюсь, ответил Кляйнцайт. Кусочек за кусочком.
Остается подождать, сказал Госпиталь.
Остается собрать остатки, сказал Кляйнцайт.
Машина бога
Под желтым пластиком раймэновского пакета, что был ее одеянием, тихо вздыхала желтая бумага. Возлюбленный, вернись ко мне, шептала она. Как это было хорошо, как хорошо это было тогда, в последний раз, когда ты взял меня во сне. Где же ты?
Его сегодня нет, сказало Слово. А я есть.
Только не ты, захныкала бумага. Только не твоя огромность. Нет, нет, пожалуйста, ты делаешь мне больно. Господи, эта ужасная необъятность тебя, тебя, тебя, тебя…
Подобно грому и молнии, семя Слова проникло в желтую бумагу. Вот, сказало Слово, и готово. Я осеменило тебя. Пусть сотни и тысячи их погибнут, а один все равно пробьется. Уж я прослежу.
Желтая бумага тихонько всхлипывала. Он хотел… он хотел… она задохнулась.
Да, сказало Слово. Чего он хотел?
Он хотел быть единственным, он хотел, чтобы это сделал только он и никто больше.
Никому не дозволено делать все это одному, сказало Слово. Если только я не брошу свое семя. Тачка, полная клади, и все такое.
Что? — спросила желтая бумага. Что — тачка, полная клади, тучка, полная градин, стрелочка в квадрате? Что все это значит?
То, что временами пересекает мою вселенную, ответило Слово. Одна из мириад вспышек, в ней нет ничего особенного, они появляются и исчезают быстрее, чем свет. Я же сказало, мой разум повсюду.
Тачка, полная клади, сказала желтая бумага.
Да, сказало Слово. Мой разум полон самой разной чепухи. Нечто подобное тому, как всякие забавные мотивчики и обрывки приходят людям в голову и начинают петь там, и поют там снова и снова, но только быстрее.
Тачка, полная клади? — осведомилась желтая бумага.
Так это называю я, сказало Слово. Пневматический прием.
Мнемонический, поправила желтая бумага.
Да как скажешь, сказало Слово. Сама‑то строчка из Пилкинса.
Мильтона? — предположила желтая бумага.
Типа того, сказало Слово. «Волшебные узы гармонии», так он это сказал. Это как песня. «Твоих, Гармония святая,/ Волшебных уз не разрывая.» Чудесно сказано. Когда‑нибудь я подумаю над этим.
Ты хочешь мне сказать, произнесла желтая бумага, что «Тачка, полная клади» есть не что иное, как мнемонический прием, чтобы запомнить «Волшебные узы гармонии»?
Вот именно, подтвердило Слово.
Это возмутительно, сказала желтая бумага. К тому же они совершенно не похожи.
Естественно, ответило Слово. Будь они похожи, то зачем вообще возиться и чего‑то запоминать. Я даже люблю, чтобы они были совсем не похожи. Если тебе есть о чем подумать, ты не захочешь держать эту мысль все время на виду, чтобы все ее достоинства из нее выдохнулись. Держи ее в темноте — вот что я тебе скажу.
Это, знаешь ли, выше моего понимания, сказала желтая бумага.
Конечно же, сказало Слово. Оно и моего понимания выше, а также вокруг да около моего понимания.
Но твоя несчастная тачка, полная клади, врезалась в умы людей, продолжала желтая бумага. Твой жалкий мнемонический прием, даже не то, к чему он отсылает. Какая‑то вспышка в твоем сознании, забавный мотивчик, пришел и ушел, словно проблеск, а люди страдают и умирают, так и не разгадав твоих загадок, потому что их нет, копают в месте, где нет клада.
А почему бы и нет? — вопросило Слово. На то люди и нужны. Я же сказало, порой я слежу за тем, как один из них пробивается.
Кляйнцайт? — спросила желтая бумага.
Да не знаю я его имени, отмахнулось Слово, мне вообще на это наплевать. Кто бы он ни был, тот, что пишет на тебе, позволь ему продолжать. Теперь это в тебе.
Но правильно ли это, знаешь, с художественной точки зрения? — спросила желтая бумага. Разве это не что‑то вроде бога из машины?
Не говори чепухи, сказало Слово. Машина всегда бога, будь то пишущая машинка или японский фломастер. А чья же она может быть еще?
Так ты, стало быть, бог? — спросила желтая бумага.
Боги у меня на побегушках, сказало Слово и исчезло.
Кляйнцайт не должен узнать, что произошло, зашептала желтая бумага. Я никогда не расскажу ему. Возлюбленный, вернись, возвратись ко мне.
Побег
Утро. Холодно. Низкое белое зимнее солнце. Белые выхлопы от проносящихся машин закручиваются в морозном воздухе. Прохожие на тротуарах выдыхают белые клубы пара. Позади госпиталя прохаживается Действие, сигарета в зубах, руки в карманах. Вверх не смотрит. На углу поворачивается, идет обратно, смотрит вверх.
На втором этаже со стороны палаты А4 открывается пожарная дверь, появляются два разведчика из Болевой роты с оружием наизготовку. Становятся у старой железной лестницы, осматриваются, прочесывают взглядом улицу.
Действие свистит, разведчики свистят в ответ. Появляется вся Болевая рота, кто‑то из солдат поддерживает под руки Кляйнцайта, кто‑то несет его чемодан, кто‑то охраняет его с тыла. Кляйнцайт, одетый для выхода, очень бледен.
Очень медленно все сходят по лестнице, ступают во двор, достигают тротуара. На угловом светофоре загорается зеленый, рядом притормаживает такси. СВОБОДНО. Действие подзывает его.
Кляйнцайт оборачивается, смотрит на пожарный выход. Оттуда появляется маленькая черная фигурка, торопится вниз, горбато прыгая со ступеньки на ступеньку, спрыгивает на двор. Действие открывает дверцу такси, сует внутрь чемодан. Кляйнцайт садится, следом запрыгивает Смерть, следом за ней — Действие. Такси уезжает. Болевая рота проходит маршем на больничную стоянку. Мотоциклы с ревом заводятся, срываются с места и уносятся в направлении квартиры Кляйнцайта.
Эвридика, смотрящая вперед
Болевая рота довела Кляйнцайта до кровати, позвонила Медсестре, удалилась. В ногах у Кляйнцайта удобно расположилась Смерть.
Ты у меня уже дрессированная, пошутил Кляйнцайт.
Смерть ухмыльнулась, кивнула, дотронулась до лба в почтительном жесте, уснула.
Кляйнцайт закрыл глаза, увидел простой стол и на нем — желтую бумагу. Он осознал, что у него есть много о чем подумать — и одновременно не о чем. Он решил думать ни о чем. Это было трудно. Позади ничего кружились в танце желтая бумага, стандартный размер, «Ризла». Слово гремело. Госпиталь ревел. Он слишком устал, чтобы понимать их слова.
Погоди, не спеши, сказало Ничто. Обопрись на меня, пусть оно все проскользнет мимо. Кляйнцайт послушался, оперся на Ничто, уснул.
Пришла Медсестра, принесла электроплиту, а с ней — еды, вина, «бац», «зеленую улицу», фруктовых булочек. Кляйнцайт проснулся и обнаружил, что она сидит на полу рядом с его матрасом и смотрит на него.
— Герой, — сказала Медсестра. — Глупый герой.
— Не такой уж глупый, — ответил Кляйнцайт. — В госпитале небезопасно. Они, кажется, всерьез намерены выпотрошить меня.
— Нигде небезопасно, — сказала Медсестра.
— Да ведь трудновато находиться нигде, — ответил Кляйнцайт.
Медсестра приготовила обед. Они поели, выпили вина.
