Филипп Берман - Регистратор
Регистратор взглянул вверх на свой четвертый этаж; за окном кто-то стоял, это виделось по особому отблеску окна, казалось, что окно блестело иной чернотой, пока он приближался, человек уходил вглубь комнаты, казалось в то же время, что он кого-то обнимает: за стеклом было двое; он побежал, он решил подняться по лестнице, потому что иначе если бы его заметили оттуда, то они постараются спуститься по лестнице, думая, что он поедет на лифте; он взбежал почти неслышно, тяжело дыша, дверь не поддавалась, будто кто-то ее держал с той стороны, плечом, всем телом, он с трудом преодолевал чей-то подпор, потом внезапно она распахнулась, хлопнуло окно, полетели какие-то листки, раздался звон стекла, летали те самые листы прозы, дверь снова с силой сама захлопнулась, хлопали окна; двое ушли в ванную, его здесь не было, его никто не замечал, он прошел, лег на диван в маленькой комнате и видел теперь только входную дверь; пока он так лежал, не чувствуя и не зная ничего, на улице раздались звуки торжественной медленной музыки, и неожиданно ясно Регистратор понял, что кто-то умер, его бездвиженье соответствовало неожиданной ясности его мышления; на улице кто-то спросил: слушай, Фант, кого там хоронят? он прошел на балкон, под ним была асфальтированная площадка, на которой две девочки играли в бадминтон, волан летал от одной к другой, будто независимо от них, самостоятельно, не опускаясь вниз, бесконечно долго; он закинул одну ногу на барьер, но сил не было совсем, перевалиться туда он не смог, он упал на кафельные плитки балкона и долго так лежал, ощущая приятный холод бетона; Джульетта расстегнула ему рубашку, раздела, здесь же на балконе умыла водой, поливая ему из ковшика, и умыв, перенесла на жесткий детский топчан, который стоял здесь же.
Регистратор подумал: зачем она вышла замуж? он отказался, так и не пошел на свадьбу, и всю ночь спал, снились ему только сны, но никакой свадьбы там не было, там было, пожалуй, все, кроме свадьбы; теперь, лежа на диване, он видел, что пришла Джульетта, он снова вглядывался, все не мог точно все рассмотреть, был ли кто еще там; Джульетта как бы вся утяжелялась книзу, расширялась сразу в бедрах и, начиная с бедер, плотность ее стекала вниз, в ноги, и оканчивалась в ее округлых пальцах небольшой плотной стопы, которую он потом долго рассматривал, а вверху, наоборот, все было легко, подвижно, легкие руки, узкие плечи и небольшая, естественными бугорками, без поддержки, грудь — все как бы стекало сверху вниз, и там, останавливаясь, уплотнялось и застывало избыточной, но гармоничной формой; потом он помнил, что встал и подошел к ней, она еще повторила, это он помнил, что ей нужны спички и соль, соль и спички, отчего он только понял, что она пришла к нему, он вспомнил, что муж ее доставал по большому блату сигареты, даже «Марлборо», при случае всегда вынимал их, спичек не было, была зажигалка; она почему-то решила, что когда войдет к нему, то скажет: соль и спички; он все вглядывался, все искал тех двоих, и тут почувствовал нечто, между прочим, с Зоей было похожее, пока она листала историю болезни.
Джульетта сделала шаг к нему, как бы подтверждая это нечто, обвила его шею руками и прильнула к нему вся, всей своей стекавшей с нее, легкой сейчас тяжестью, сначала они так стояли, а Митя думал: господи, зачем же все это? (где же те двое?) муж-армянин в это время пил из хрустального бокала вино, мужчины ели зелень, в больших ярких тарелках она лежала на столе — киндза; потом Митя почувствовал, как с ног, всего его охватывают ее руки, кожа, со всех сторон, сбоку, спереди, всюду была она, обтекая его, все ее ложбинки стягивались к нему все плотнее, и он чувствовал, как она заполняет их собой, а бугорки и ложбинки перетекали в новое теперь место, и он их снова заполнял, и радостно сознавал, что он погружается в них, и как это все было родным! как знакомо счастливо чувствовалось и она всем своим существом все искала его, все, что было в ней, устремлялось только навстречу ему, только одному ему, ввысь, пока, наконец, все их вершинки не нашли единственного высшего сочетания, и когда он целовал ее, он все чувствовал, как все это перетекало через шею и плечи к сердцу; ночью, когда он очнулся, Джульетта была рядом, все, что мелькнуло, было верно! вот отчего чувствовалось знакомо-близко! Вот чему он удивлялся: как же это было возможно чувствовать все это? как все одновременно чувствовалось? он увидел снова, как упруго и молодо идет мать, как молодо! и здесь же: как прекрасно было с Надей! все было вместе: и сны, но все они проносились мгновенно, правда, каждое мгновение содержало все-все, без обмана, как было прежде, все было вместе, вся его жизнь укладывалась теперь в это новое измерение, все беспрерывно прессовалось и, казалось, конца этому не будет, и все через голову, шею, руки, все шло к нему, через его бедра, через плечи, все, все! А Надя все шептала: милый, ты чувствуешь, я знаю, знаю, это прекрасно! прекрасно, это восхитительно, ты чувствуешь! мы прорастаем, прорастаем! с тобой вместе! вместе с тобою, мы один стебель, одна трава, одна земля, мы с тобою вместе, одна земля, мы прорастаем с тобой вместе, одним стеблем, милый мой! мы прорастаем одним стеблем, одним деревом, одной веткой… одним листом жизни, одним дождем, милый, ты чувствуешь, я знаю! вместе со мной! вместе со мной, одним телом, одним стеблем, мы с тобой одно… одно тело… одна рука… еще один стебель, еще один лист… дерево…. еще одна река, еще один лес, твои руки, твое прекрасное лицо, твое прекрасное тело, твои восхитительные губы!.. мы с тобой одна земля, одно дерево… одно небо… дерево… стебель… ветви… одни… одни губы… твои восхитительные руки! господи, расчлени же меня! твои прекрасные тяжелые руки, господи, ну, пожалуйста, милый, сдави мне грудь! расчлени меня, милый! Я люблю, я люблю! Ну, пожалуйста!.. одна трава. я счастлива, господи!.. я счастлива! милый мой! ты мой бог, милый! мой бог, я тебе обещаю, ты мой бог!.. один стебель… мы прорастаем одним стеблем! — временами кратко возникала их жизнь, но исчезновения их все учащались, все более они пропадали в бесконечность, теряя тяжесть земли, и там было вот что. Во-первых, вспомнилось все до мельчайших деталей, вся их жизнь с пятьдесят седьмого года, рождение сына, все в самых мельчайших подробностях и вся его жизнь. Вот и все, подумал Регистратор, все кончено. И зачем была грибная дождливая осень, волглые утренние туманы и кругом листья, листья, будто все так и должно было быть, влажные темные стволы сосен, полуразрушенная дачка, штакетины забора подгнили, покосились. Теперь-то он осознал: все предвещало это, и неправда, что жизнь наша никем не распределена заранее, не развешена — иначе не было бы ни полян, ни леса, по которому они бродили, ни грибов, влажных, которые вытираешь, как запотевшее стекло.
Поутру, когда он вставал, было прохладно, чтобы не разбудить ее он на носках, босыми ногами, тихо шествовал в переднюю, так же тихо, как шел, прикрывал дверь, потом в передней уже действовал посвободней в движениях, и ходил, не стесняясь: дверь была плотно добротной, но все же не так, как за штакетинами забора, там он уже говорил в полный голос, лес начинался сразу от дома; он еще тогда думал: надо же такое счастье, и дом стоит в лесу, и так близко от Москвы, но все это к тому, что вот он любит Надю, и она с ним, тоже любит его, при этом однажды, вспомнил он из своего детства, тоже ранние утра, когда мать его выходила за забор, господи! как она была юна! она выходила в лес, ее тихий, доносившийся сквозь дрему, разговор, отчего его детский сон становился как-то сладостнее и тягучее, и сейчас, пока Надя спала, на дне его сознания пробуждалось детство, раннее тогдашнее солнце, иногда он сам вдруг поднимался совсем рано, в холод, ежился, сидя на бревне у забора, весь сжимался, дожидался солнечных лучей, и когда появлялся первый свет солнца, вдруг неожиданно все освещалось, в одно мгновенье у сосен вырастали тени, пробегали по траве, будто пожарники растягивая, раскатывали по траве мотки темных лент; этого радостного мгновения он дожидался: первого света! Это он помнил, первый раз показала ему это мама, и вот после первого света, он чувствовал необъяснимое состояние, которое сейчас бы назвал умиротворением и счастьем. В последние дни, когда они были вместе, совсем недавние, по его новой мерке дни, забыв про свое прошлое, он выходил тоже пораньше, за калитку, пока она спала, но незаметно для себя погружался в нечто, будто это он спал там, а не Надя, и одновременно был здесь, за калиткой, в утреннем, влажном лесу, пахнувшем грибами. Выйдя из дому, он совсем уже освободился от своей заботы не разбудить ее, он взял ведра, они скрипели, покачиваясь, пока он шел по пустынной тропинке к колодцу, и звук их тоже означал для него начало утра.
Хождение за водой Регистратор любил: пока он беспрерывно качал насосом воду, мощная толстая струя била в ведро чистой, прозрачной и движущейся плотью, потом, поднявшись до края, захлебываясь от нарастающей бьющей струи, вода выплескивалась гладко, будто лакированными пластинками, он не удержался, окунул руку, ее схватило ломящим, приятным холодом, он тер ладонью по стенкам, хотя ведро было чистым, потом обмыл лицо несколько раз, чтобы проснуться. Рядом с колодцем стояло дерево, часть коры была кем-то срезана, Митя выбрасывал воду на кору, и за несколько лет заметил, валик утолщался, оголенное место обрастало валиком, валик утолщался, а оголенное место едва-едва зарастало, но все-таки зарастало, — теперь он вспомнил разрыв свой с Надей, точнее, вспомнил все раньше, когда подумал, что- все, наконец, кончено, и вместе с ее льдистостью оборвалось что-то и у него, и она, быстро одеваясь, все думала, как же все это изменить, или покончить разом все, или продолжать, но не так, а как? как можно было продолжать столько раз принятое мертвящее решение не видеться, не встречаться, как можно было соединить отвращение к нему со странной тайной тягой, которая неизбывно сидела в ней, в коже и ее руках, в ногах, как сладостно все текло сквозь плечи, спину и руки! и все шло ей, и их касание уничтожало все ее многомесячные нагромождения; странно, что сейчас, после ругани, весь ее антагонизм к нему пропал, исчез, и в ее отрицании уже не было ствола, остова, на котором вся ее неприязнь держалась, и возникла смелая, даже наглая мысль, которая, подавив все ее прежнее состояние, и противореча всему ее существу, все-таки явно возникала перед ней: почему же они не вместе? но эта мысль была одновременно кульминацией ее хороших мыслей о нем, после нее начинался, правда, долгий и пологий, но тем не менее спуск, к новой, разрастающейся неприязни; но пока все исчезало, она пыталась удержать тепло, поток, который был вокруг нее, хотя он становился все менее осязаем; странно, что теперь она чувствовала к нему тепло, она как бы видела его своим новым внутренним светом, который открывался в ней неизвестно откуда и шел из какой-то ее внутренней глубины, будто из приоткрывшейся внутри, закупоренной всегда железы, и тогда она чувствовала, что в это время становилась другой, совсем другой, и чтобы не терять времени удержать это, она не теряла времени на размышления, почему она так странна сама; позже, когда это пропадало, она была способна только на мимолетное обдумывание странного своего состояния, и сразу же отбрасывала все, как непонятно зачем нужное ей размышление. Но сейчас она стремилась всеми силами удержать это накатившее и ясное, и если бы он остался с ними на весь день, о чем она тайно, даже от себя тайно! желала, именно тайно: даже находясь в этом, вслух она не могла признать себе, что желала, чтобы он остался на весь день, хотя одновременно думала, что, может быть, с этого дня и началась бы их новая жизнь, без обрывов и без того прошлого, которое уже у них было; тогда, думала она, с этого момента, могло бы начаться новое их состояние, но сколько раз уже судьба обрывала ее мечтания-надежды: любое задуманное или загаданное таяло или рассыпалось; поэтому, не смея ни о чем думать, ни о чем, ни о чем! и ни на что надеяться, от этого возникшая в ней горечь разрасталась и переливалась на него, потому что он был тем, кто разбивал ее надежды; не смея ни о чем думать, она обнимала этим сейчас все, все, что было кругом, пытаясь удержать, не дать разъехаться, соединить все вместе, и его, вместе со всеми предметами, и хотя она была в другой части комнаты, и торопливо одевала себя, она обнимала его своим новым притяжением, и касалась его тела нежно, как только они могли это делать вдвоем, и растекалась в нем, отдавая свои губы, глаза, все топло и исчезало в нем, и они оба бесконечно истончались, освобождая себя от земной тяжести, и вместе с ним, она совсем исчезала, и все это было вот сейчас, пока она враждебно стояла в углу комнаты; он в это время чувствовал вот что: принятое его решение сдвигалось в нем, она и видела, что ей что-то удалось; с горечью она успела осознать: ее полное почти исчезновение вызвало в нем только небольшой сдвиг желаний, а между тем, сейчас все было почти достижимо, о чем он мечтал ночью и во сне, и к чему стремилась она, тоже в своих снах, но то, что было невозможно всего несколько часов назад, было возможно сейчас, совпади они в чем-то неизвестном и малопонятном для них самих; у Регистратора возникла внезапно, как ему показалось потом, счастливая мысль, хотя сначала она казалась только странной, что он живет несколькими жизнями, нет, не он сам; настолько, что он будто бы физически воплощен в других людей, проживает одну жизнь за другой, не в разные отрезки времени, а в одни и те же временные интервалы, жизни это просто сцеплялись некоторыми, на первый взгляд малозначащими фактами, что-то иногда мелькало странное, например, он был знаком с теми же самыми людьми, что и ощущаемый им двойник или тройник, была некоторая множественность ситуаций, повторяемость фраз, состояний, в которых он уже бывал прежде, потом так: ночью это был не он, сейчас тоже был не он, а кто-то другой, не он, сам он уже был не здесь, или, наоборот, ночью был он, а сейчас кто-то иной; раньше ему казалось, что все это уже было в прошлой его жизни, но потом эта новая его догадка свернула все его прежние соображения: сейчас точно казалось, да! это уже было с ним, и не когда-то давно, а вот здесь же рядом, правда, тут же возникало новое: сплющивание времени — вхождение прошлого времени в новое, может быть, он обладал свойством улавливать эти мгновения, когда прошлое время входило в то, которым он жил; пока все это он думал, хотелось, чтобы не ускользнула мысль, не растворилась, хотелось, чтобы не отвлечься от главного, главное было вот что: что это уже когда-то было рядом с ним, может, вот сейчас, но как он ни силился, все не мог ухватить срок, когда? когда же это было? но, что точно, это то, что сидели вот так же люди, говорили те же слова! и он чувствовал то, что чувствовал где-то рядом, в то же самое мгновение, где-то рядом в ином времени, вот так было с мамой, мама была всюду, во всем, и кроме внешних зацеплений словами, фактами, хотя слово совсем не внешнее только зацепление, в слове сидело нечто: объем-пространство, даже материальность всех тех людей, кто когда-либо произносил его раньше, и он чувствовал эту связь со всеми прежними людьми; слово было новым измерением пространства, и как мгновение включало бесконечный мир; но кроме внешнего зацепления существовало еще и внутреннее, глубинное зацепление состояниями, снами, соприкосновениями души, которые тянули, предсказывали, сближали его с ней, и отталкивали одновременно, в этом он, пока разобраться не мог, но точно он догадывался, что в снах он встречался с самим собою, жившим в другой плоти, другой жизни, в снах, он встречался с самим собой! в снах была общность и с ней, и его сближение с ней было реально осязаемым чувством двух существ, которые жили на земле, и одновременно совсем иных, чем те, которыми они были в жизни. Но самое непостижимое было то, что иногда и днем он оставался тем же, кем был ночью! тем же, кем был ночью! правда, эта мысль, придя к нему, быстро исчезала, хотя в этом, возможно, и содержалось главное их противоречие.
