Евгений Богданов - Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки
Страна заботилась о поголовной грамотности всего населения. Образование перестало быть привилегией избранных слоёв общества. Осуществлялся всеобуч, все дети с восьми лет начинали ходить в школу. Но и взрослые тоже брались за букварь в кружках ликбеза, ведь тогда добрая половина населения была совсем неграмотной, и не по своей вине. Просто раньше не было возможности учиться. В селе, в промышленных рабочих районах, единственным «университетом» для простого народа было четырехклассное церковноприходское училище.
Но школ и в тридцатые годы не хватало, их нужно было строить. Мало было опытных педагогов — их стали готовить. Помню, как мои старшие товарищи, которым исполнилось по шестнадцать-семнадцать лет, пошли на годичные курсы учителей начальных школ, и окончив их, ехали на работу в деревню.
Городские школьники стали книгоношами. Каждый день после уроков они брали связки книг и отправлялись по домам — распространять их среди жителей.
На селе стали открываться медицинские пункты, больницы, врачи занимались санитарным просвещением. В городе надстраивалось здание больницы, прибывали медицинские специалисты всех квалификаций. Улучшилась оздоровительная работа в районе.
В те годы часто можно было видеть общественника-активиста, комсомольца, члена молодёжной коммуны. Даже и одет он был по-новому, непривычно: модными тогда были гимнастёрки «юнг-штурмовки», ремешки с портупеей через плечо, ботинки с шерстяными гетрами и на груди КИМовский значок. Комсомолец — воинствующий атеист, непременный участник антирелигиозных диспутов и факельных шествий в канун церковных праздников. Он — создатель комсомольских ячеек в деревне, первый радиолюбитель, собиравший возле самодельного детекторного приемника людей, желавших послушать передачи из Москвы. Он — сельский избач, пионерский вожатый, участник коммунистических субботников, организатор хлебных обозов, активный спортсмен, участник клубной самодеятельности. Комсомольца всегда и всюду можно было видеть активно действующим, непримиримым борцом со старыми пережитками и предрассудками.
Новая районная интеллигенция была представлена и молодыми энтузиастами — врачами, выходцами из народа, получившими образование в вузах. Вспоминаются два из них.
В 1920 году окончил с отличием медицинский факультет в Одессе Фёдор Елпидифорович Голиков. Ему предлагали остаться в хирургической клинике, но он вернулся на родину в Каргополь. Здесь в то время было только три доктора на весь район. Голиков стал работать участковым врачом, затем заведовал районной больницей, был главным санитарным врачом и заведующим райздравотделом.
Голиков был популярен среди населения. Невысокий, плотный, с гладко обритой головой, с внимательными спокойными глазами, в которых светились ум и доброжелательность, он был отзывчив, предупредителен. Походка у него нетороплива, жесты сдержанные. Говорил медленно, с расстановкой, обдумывая свои выводы и стараясь не огорчить, а наоборот, ободрить пациента.
Другой доктор, Александр Илларионович Гоголев, был сыном земского фельдшера. Его отец однажды выехал в дальнее село лечить крестьян во время вспышки эпидемии и умер там в деревенской избе, наспех превращенной в больничку.
И вот его сын Александр тоже стал врачом, а позднее и сын Александра Илларионовича Вячеслав также окончил Архангельский медицинский институт.
Гоголев по внешности и манерам отличался от коллеги Голикова. Высокий, худощавый, с коротко подстриженными и прибранными на косой пробор русыми волосами, он был энергичен, подвижен, ходил быстро. Иногда в его движениях чувствовалась порывистость и некоторая резковатость, вероятно, от того, что Александр Илларионович был загружен работой и всегда всё делал быстро. От пациентов не было отбоя, все старались попасть на приём к Гоголеву, а вечером или ночью жители города частенько стучались к нему в дверь на втором этаже бревенчатого дома: «Александр Илларионович, помогите!» И хотя на пункте «Скорой помощи» дежурили другие медики, горожане предпочитали обращаться к нему. Он одевался и говорил жене Марии Ивановне: «Зовут, Маша. Надо идти к человеку».
Это был его жизненный принцип, выраженный всего в двух простых, но таких значимых словах: «Иду к человеку!»
…К нему на прием пришел мальчик лет девяти-десяти. Доктор сидел за столом в кабинете в белом халате, строгий и очень серьезный на вид.
— Ну, что болит? — спросил он. — Сними-ка рубашку.
Доктор быстро вышел из-за стола, взял трубочку-стетоскоп и принялся выстукивать и выслушивать мальчика. Трубка, видимо, его не удовлетворила, и он, склонясь, приник своим теплым и мягким ухом к спине, к груди маленького пациента. Потом велел одеться и сел за стол.
— Ничего страшного нет. Все печонки-селезёнки у тебя здоровые, — сказал он. — Я бы с тобой поменялся… Просто малокровие. Побольше ешь, гуляй на свежем воздухе.
Он внезапно умолк и добавил:
— Знаю, с питанием в вашей семье плоховато. Знаю, знаю… Ты приходи ко мне в гости. У меня жена вкусные пироги печет по субботам. Не стесняйся, приходи. И вот еще что: хорошо бы тебе на лето в деревню, походить в сосновый борок. Там воздух — лучше всяких пилюль! Отвар из шиповника пусть мать делает. Витамины! И вот еще я выпишу рыбий жир. По столовой ложке, не морщась, пей. Привыкнешь — еще попросишь. Иди, молодец!
В Великую Отечественную войну долг медика призвал его на фронт. Гоголев служил начальником полевого госпиталя под Сталинградом, спасал от смерти тяжелораненых бойцов и сам был тяжело ранен. В конце войны вернулся домой почти инвалидом и взялся со всей энергией за работу.
Когда к нему, как и раньше, стучались в дверь, он выходил, на ходу застегивая старенькое драповое пальто: «Идёмте».
И шел в дождь, в слякоть, в зимнюю метель по слабо освещенным и пустынным ночным улицам Каргополя.
Шёл к Человеку!
Оба эти каргопольских врача в 1950 году стали заслуженными врачами РСФСР.
РЕКА НАШЕГО ДЕТСТВА
Столько рек на Руси! Больших и малых, широких, с могучим течением, и тихих, медлительных, как старинная бывальщина, в которой всё идет своим чередом и достигает благополучного конца. За свою жизнь мне доводилось бывать на берегах Москвы-реки, Невы, Дона, Воронежа, видеть уральские реки — Исеть, Тагил, Ирень, переходить зимой по льду под минометным обстрелом Ловать у Великих Лук, воевать с фашистами на берегах Локни в Псковской области, проходить форсированным маршем через Нямунас у бывшего Тильзита, стоять лагерем на Лаве, притоке Преголя в Восточной Пруссии.
Запомнился переход через Даугаву в только что освобожденной от фашистов Риге по высокому деревянному мосту, наведенному армейскими саперами.
Каждая из рек запомнилась, у каждой своя ширина, свое особенное русло и норов, свои неповторимые берега.
И всё же главная река моей жизни — родная Онега. Сколько из нее выпито водицы, сколько раз летом она спасала от жары в своих прохладных струях, сколько рыбешки из неё было выловлено, сколько выбегано на коньках по тонкому зыбкому льду в самом начале зимы!
Есть реки полноводные, равнинные, внешне спокойные, но с довольно сильным и властным течением в глубине, означающим, что где-то ниже, невидимый отсюда, есть перепад воды — порог, перекат. Такова Онега у Каргополя. Глянешь на неё тихим летним вечером — спокойна она, ласкова, нежится под лучами предзакатного солнца, и мелкие волны лопочут у бревенчатой стенки пристани. А закинешь удочку — сразу подхватит и понесёт поплавок всё быстрее и быстрее.
В верховье, на выходе из озера Лача, в Кубенине, она еще только начинает набирать силу. Течение здесь медленное, а у Калитинского берега его почти совсем нет. Но вот Онега, постепенно сужаясь, ускоряет свой бег. У островка, что напротив южной окраины города, она разветвляется надвое, левый узкий рукав, обогнув островок, опять сливается с основным руслом, которое с правой стороны идёт почти напрямую.
Наиболее быстрое течение в Онеге у Каргополя — в его северо-восточной части, у наплавного Спасского моста. В довоенные годы был построен высокий красивый мост на баржах, но он не удержался на реке. Однажды ураганом снесло его, разметало баржи с остатками настила по берегам, и опять навели низкий наплавной бревенчатый мост. Его легче разводить и сводить, и на ветру он более устойчив.[8]
В начале лета мост разводили почти каждую ночь для пропуска сплавной древесины.
У Спасского моста довольно глубокие места и, пожалуй, самое сильное течение с омутами и вьюнами. Купаться тут было опасно, только смельчаки и сильные пловцы отваживались, бывало, нырять с перил в темные мутноватые глубины. Рыболовы-любители, не имевшие лодок, ставили с моста продольники. Течение уносило шнур с крючками на поводках вниз и укладывало его на дне в прямую линию.
