Александр Любинский - Виноградники ночи
Деревянная резная дверь распахнулась неслышно.
— Дорогой мой, — раздался знакомый голос, — а мы вас заждались!
Приподнялся из-за стола. Сверкнули навстречу гостю очки, расплылись в улыбке тонкие губы. Протянул Якову вялую воблу ладони — Яков коснулся ее.
— Садитесь же!
Яков сел на стул и огляделся: у окна стоял еще один маленький стол с пишущей машинкой (из каретки выглядывала полоска бумаги), а всю дальнюю стену от пола до потолка занимали полки, плотно заставленные книгами вперемежку с канцелярскими папками.
— О, нет, между нами не будет формальностей, не беспокойтесь! — вскричал хозяин. — Помните ли вы? Меня зовут Генрих Ильич. Прошу любить и жаловать…
В комнату мягким кошачьими шагом вошел белобрысый; склонившись над ухом хозяина, зашептал… Лицо Генриха Ильича вдруг застыло, губы дернулись… Обернувшись к белобрысому что-то сказал — тот поспешно вышел из комнаты Во дворе взревел мотор, зашелестели шины по гравию…
— Да… — проговорил хозяин, снова обернувшись к гостю, — ваш знакомец в шляпе доставляет много хлопот. Но… если бы не он, мы с вами никогда бы не встретились. Только прошу вас, держитесь от него подальше.
— Зачем вы привезли меня сюда? Что за шутки?
— Это вы хорошо сказали… Как заметил наш великий поэт, и жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка…
— К чему вы демонстрируете передо мной свои школьные знания?! Что вам нужно от меня?
Хихикнул тонкой фистулой:
— Не злитесь! Доставили вас, потому что вы сами, ножками своими никак сюда не доберетесь. Да и увязались вы совсем некстати за этим чертовым… киногероем.
Откинулся на спинку кресла. Склонил голову на грудь.
— Людей не хватает. Вот беда! Казалось, выманили зверя из логова… Ан нет! Проскочил, потому что не углядели… И важнейшие документы оказались в чужих руках!
Помолчал, глядя в окно.
— Надоел мне этот город… Как там на местном наречии? Иерушалаим… Ир-шалом? Город мира. Большего издевательства и придумать трудно! Иногда мне кажется, что это — какая-то дыра в пространстве, засасывающая тебя… И нужны неимоверные усилия, чтобы в нее не свалиться.
Подался вперед, сверкнули круглые стекла очков.
— Как вы себя чувствуете? Как ваше драгоценное? Лена сказала, что вы хм… в порядке. Я знаю о вас все. Во всяком случае, все, что мне нужно знать. А Лена лишь подтвердила мои выводы.
— Не сомневаюсь!
— Да бросьте вы этот свой тон! Вы мне нужны. Вы ведь владеете языками, правда? Можете переводить, анализировать, грамотно и быстро писать… Вы уже знакомы с местной ситуацией, ориентируетесь в ней… Вы не трепач. Вы — извините меня, — типичный русский интеллигент.
— Сомнительная похвала…
— Да уж не взыщите, другой нет! Я хочу быть с вами вполне откровенным, поскольку мне нужен помощник, а не марионетка… Мы здесь обосновываемся. И надеюсь, надолго. У России здесь всегда были — и будут — свои интересы. Сегодня — одни. Завтра — другие. Мы возвращаемся после длительного перерыва. И вынужденно пребываем в тени… Даже домик вот выбрали… крайне невзрачный. Поймите, Яков, я вам не враг. А то, что с вами было… что ж, мы с вами родились в России, и не в лучшие времена. И от нее, нашей России-матушки, как бы мы не хотели, нам не убежать… Хватит раздумывать! Хотя я и знаю, что нерешительность — характерная черта русского интеллигента. Большевики возникли из этой самоненависти, ненависти интеллигента к самому себе! — достал платок, вытер капельки пота со лба. — Я жду вас здесь завтра. В десять утра. Начинаем работать… И возьмите их, они ведь вам нужны!
Яков, все это это время упорно глядевший в пол, поднял голову. В протянутой к нему руке подрагивали несколько бумажек… Встал, вытянул — одну за другой — повернулся, направился к двери.
— Так я жду вас завтра утром! Слышите?
— Ладно… Завтра так завтра.
— Уж не взыщите — машина в разъезде. Придется добираться ножками!
— Ничего, я привычный, — сказал Яков и вышел из комнаты.
Марк поравнялся с магазином мара Меира, хотел, было, войти; в последний момент, уже взявшись за ручку двери, оглянулся: в двух шагах от него стоял парень лет двадцати, лохматый, в цветастой навыпуск рубахе. Правая рука его была скрыта под рубахой. Выпростал руку. И показалось Марку — что-то сверкнуло в руке… Пистолет?
Марк бросился влево через дорогу, перескочил через застрявшую на перекрестке телегу, побежал вниз по камням Мамиллы, мимо ее сонных лавочек.
Он оглянулся. Преследователь бежал за ним. Тяжелый нос его, классический еврейский нос, от возбуждения был словно свернут в сторону. Марк налетел на араба в куфие, едва не сбил с ног, нырнул в проход между домами. И сразу, не раздумывая, в зеленую калитку, за которой оказался маленький сад, в центре которого стояла гипсовая фигурка богоматери с младенцем. Вжавшись в стену, Марк выглянул в прорезь калитки: преследователь пробежал мимо, неуклюже припадая на левую ногу. С растрепанными черными волосами и сверкающими, налитыми кровью глазами он был нелеп, нелеп — и страшен.
Марк подождал… снова выглянул наружу: проулок, зажатый с двух сторон высокими глухими стенами, был пуст. Марк огляделся: фигурка богоматери, окруженная низким парапетом, стояла в центре маленького бассейна, покрытого зеленоватой ряской тины. Подошел, наклонился… Вода текла едва заметной струйкой из стены бассейна. Сдвинув шляпу на затылок, Марк встал на колени, подставил ладони, плеснул в лицо, еще и еще… Сел на ноздреватый камень парапета. День клонился к вечеру, и как всегда в этот час неустойчивого равновесия между ночью и днем поднялся ветер, разворошил ветви кустов, и они зашумели.
О чем думал Марк, настороженно поглядывая на калитку? Наверное, о том, что имелась несомненная связь между посещением квартиры Руди и этой слежкой… Значит, Руди засек его… И встревожился. Встревожился всерьез. И этот телефон на столе. Как все просто, когда живешь в такой квартире! Или наоборот, как сложно, ведь этот мирок нужно защищать, беречь от вторжения чужаков! Возвратиться на Невиим? Но это снова стало небезопасно. Или пойти к Герде? Нет-нет, нельзя ее подставлять! А пока — затаиться… Да, переждать…
Поднялся, открыл калитку — проулок был по-прежнему пуст, погруженный в вечернюю тень.
Марк вышел на улицу, зашагал по камням к стенам Старого города мимо домиков Мамиллы, в окнах которых сотнями бликов посверкивало закатное солнце. Ближе к Яффским воротам стали попадаться прохожие — в основном, арабы. Группка туристов: дамы в широкополых шляпах, мужчины в пробковых шлемах, сгрудившись у входа в Яффские ворота, слушала чичероне — в костюме и при галстуке, с напомаженными волосами. Рядом стоял патруль: двое сенегальцев с иссиня-черными лицами.
Марк прошел мимо них и оказался на маленькой площади, от которой в разные стороны расходились проулки. Возле входа в приземистое здание гостиницы «Плаза» стоял православный священник в рясе и, позевывая, крестил рот. Марк подошел к нему, спросил… Перестал зевать, оглядел Марка с ног до головы. Марк повторил просьбу. Священник поднял руку и указал куда-то вглубь квартала. Поклонившись, Марк приподнял шляпу и двинулся вниз по каменному желобу, пока не уперся в белую стену, над которой нависла налившаяся багровой закатной кровью маковка церкви. Слева над створом плотно закрытых железных ворот Марк разглядел бронзовый колокольчик…
Я вхожу в хостель, подымаюсь на второй этаж. Длинный коридор, одинаковые двери. Открываю самую дальнюю, рядом со щитом, из-под которого торчит ярко-красный пожарный кран. «Женя, это ты?» Она выходит из спальни; вытянув чашечкой губы, целует меня в щеку. «Хочешь есть?» «Не очень». «Я все-таки подогрею мясо. Попробуй».
Она вся сморщилась как сухая груша, ей все время нехорошо; неподвижную тяжесть ее взгляда заволокло отупляющей поволокой боли. «Видишь, я увеличила фотографии? Правда, хорошо?» Осторожно, опасливо движется между холодильником и плитой. «Помочь?» «Нет-нет, я сама». На стене — увеличенные — фотоснимки бабушки Ривы и деда. Рядом — фотография отца. «Я люблю этот бабушкин снимок…» «Правда? И я тоже. Она здесь такая красивая, величественная». «А дед — ушастый. Прямо какой-то… упырь!» «Да, рядом с ней он смотрелся очень странно! Но и у него были хорошие черты… Он очень любил папу… И тебя. И никогда не жалел для вас денег». Поджимает губы, с трудом приподняв сковородку, ставит на плиту. «А эту папину фотографию я помню». «Чудесная, правда? Это для Доски почета. Залман здесь даже какой-то… одухотворенный!» «О, да!» Гладко причесанный, в темном костюме и белой рубашке, задумчиво смотрит в даль коммунизма так нежно и трогательно, как никогда не смотрел на меня. Да и на нее тоже.
Ей не сидится. Пока я ем, она стоит рядом. «Тебя что-то волнует?» «Я все время думаю… О папе, о нас… Все-таки он был очень жесткий человек… Я никогда не слышала от него хорошего слова. Может быть, он ревновал меня?» «Что ты!» «Да-да, ты не знаешь! Я давала поводы! А он — ни разу, понимаешь, ни разу не сказал мне ни слова…» «Так, может, наоборот, не ревновал?» «Нет-нет, он был настоящий мужчина и не снисходил до этого… Боже мой, как мне тяжело без него!» Она садится на край дивана, опускает голову. И снова вскидывается, и говорит, говорит. Ничто не прошло. Все осталось, пока существуют еще эта комната, эта мебель, фотографии на стене, пока эта женщина — один на один с невидимой тенью — все не может успокоиться, не понимает, и возмущается, и все-таки, прощает… А потом и ее не станет — я вынесу мебель, сниму фотографии со стены и сдам ключи коменданту.
