Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Творчество осталось лишь в гуманитарных науках, думал Юра, науках, неподвластных жестокому расписанию футурологов. Какой-нибудь Сидоров по-своему прочитает «Евгения Онегина» — и это будет его открытие, его концепция, его личный вклад. Пусть потом кто-то докажет, что это прочтение было неверным — это ничего не значит. Великая неточность гуманитарных наук позволяет личности заявить о себе в полный голос. А что еще нужно личности кроме того, чтобы ее услышали?
Вот, пожалуй, самое главное. Человек, занимающийся гуманитарной наукой, может (если хочет, конечно) всегда иметь в своем рюкзаке маршальский жезл (фу, какое затасканное выражение) и — идти с этим жезлом в любую сторону (он ведь не тяжелый), а технарь (назовем представителя точных наук так), он пассажир поезда, о котором точно известно, когда и куда он придет — возбудитель рака будет найден тогда-то, код наследственности расшифруют чуть позже, плазму укротят раньше. Это — узловые станции, а между ними — мелкие полустанки, разъездики. А проблема, которой занимается Юра, в лучшем случае километровый столб, на котором значится — «1973 год» и название темы такое длинное, что нормальному пассажиру его и не прочитать из окна вагона.
4А так все прекрасно. Радостные хозяева крутятся в передней, Обратно кочует с рук на руки и уже кричит, потому что воспитан в тишине. Нас раздевают, разувают, окружают вниманием. Я ж говорю, что все прекрасно!
— Чай, наверное, потом, — сказала Света, — сначала искупаем.
— Чур не я! — откликнулась Наташка, она уже развернула Обратно, выложила его на манежик, сооруженный с помощью подушек на Вериной кровати, и прихорашивалась в передней — Васильев, смотри, какое у ребят зеркало. И я хочу такое!
Это зеркало Юра видел уже сто раз — круглое, в резной деревянной раме, похожее на громадную баранку. Каждый раз, поправляя в передней прическу, Наташка говорит одно и то же — сдохнуть можно.
— И совсем недорого, да? — спросил он, выглянув из комнаты, где следил за Обратно.
— Да, пустячок, а приятно.
Света сменила Юру на его посту, и у нее Обратно мигом утих. Он всегда вел себя у Савельевых очень прилично, это была уже не первая поездка, потому что Наташка очень тяготилась одиночеством и ныла об этом не переставая.
— Они, по-моему, сдурели, — сказал Витя. — Разве можно его купать? Повезете — простудите.
Юра уселся напротив него в низкое квадратное кресло — такое мягкое, что усталость сразу навалилась, и потянул со столика какой-то журнал в роскошной обложке. Большая комната была обставлена финской мебелью — здоровенный обеденный стол, стенка из трех секций, письменный стол и вертящееся кресло к нему, длинный мягкий диван. Мебель была громоздкая, и возникало ощущение чего-то настоящего, уютного и спокойного.
— Это я буду смотреть, — Наташка взяла у Юры журнал и села на диван. — Где вы их только достаете?
— Может, не будем Обратно купать? — спросил Юра. — Я дома пару чайников нагрею — и готово.
— А когда мы вернемся? Он уже спать будет.
— Ну, как хочешь, — сказал Юра, ему стало обидно, что Наташка так невнимательно относится к Обратно, он почувствовал в этом пренебрежение к себе — мол, наплевать мне на твоего сына. — Ты мать, тебе виднее.
— Можешь ты меня хоть один вечер так не называть?
— Кто тут ссорится? — спросила Светка, появляясь с Обратно на руках, — Посмотрите, какие мы хорошие.
— Как хотите, — сказал Витя, — я бы этого не делал.
— Но ведь можно? — спросила Света. — Наташ, я быстро его искупаю — ужасно хочется. А Юра мне поможет. Я потом сама за такси сбегаю.
— Купай, — сказала Наташка, — только отстань. Ненормальная ты все-таки баба.
— Ты у меня спроси, — сказал Витя, — я тебе про нее много интересного расскажу.
— Вот и посплетничайте, — согласилась Света, — а мы с Юрой делом займемся.
Купаться Обратно очень любил. Да и обращалась с ним Света так умело и бережно, что только последний поросенок стал бы визжать. Юра топтался около ванночки, в которой лежал на Светкиной руке Обратно, и вид маленького, беспомощного тельца, сознание своего отцовства — все это волновало и трогало его. И он боялся, что Света отправит его курить, поставить чайник или еще за какой-нибудь ерундой и он не найдет, что ей ответить.
5— А теперь давай покурим, — сказала Света, она уже отнесла Обратно, вытерла, одела его, устроила на кровати, снабдила какой-то погремушкой и позвала Юру на кухню. — Они там хорошо устроились, не скоро о нас вспомнят.
— Что делают?
— В коробочку играют. Сейчас телевизор включат.
Света села на табуретку у двери и чуть придерживала ее ногой, словно опасалась, что кто-нибудь войдет.
— Знаешь, — сказала она, пуская дым подальше от двери, чтобы он не шел в комнату, — а ты хороший муж.
— Шутить изволите.
— Нет, я серьезно. Что, по-твоему, главное в мужчине? — Юра промолчал, он понял, что сегодня ему предстоит выслушать монолог, Света не скупилась на них, когда у нее было плохое настроение. — Верность? Это важно. Образование, честность, материальная обеспеченность? И это важно. Но все это не главное.
— Ты забыла о сексе.
— Почти забыла. Но об этом потом. А главное все-таки работа, отношение человека к делу своей жизни.
— И я, по-твоему, фанатик? — спросил Юра.
«Ну и бред! — подумал он. — Рассказать бы ей, как мне эти спектры осточертели, как по утрам я за уши тяну себя на работу, какое высокое удовлетворение получаю! Не стоит, пусть изливается».
— Необязательно. Но если ты честно относишься к делу, которое тебя кормит, — это и есть главное.
— Ладно, я, значит, хороший. А кто плохой?
— А чего это вы тут делаете? — спросила Наташка, заглянув на кухню. — Целуетесь, наверное. Ты у меня мужа отбиваешь?
— Он мне давно нравится, — сказала Света, — хочешь, поменяемся?
— Я пойду у Виктора спрошу — вдруг он меня не возьмет.
— Обратно уснул?
— Глядит еще. Его покормить нужно. Вам свет погасить? — Наташка вернулась в комнату.
— Там такие события назревали, — сказала она Виктору. — Кажется, я вовремя вошла.
— Ты отыгрываться будешь?
— Только не этим коробком. Заговорил ты его, что ли? Почему у меня ничего не получается?
— Потому что не умеешь, спешишь. И вообще ты Гваделупа.
В коробочку они играли уже много лет, пристрастившись к этой игре, кажется, в школе, а потом словно отдавая дань ушедшей юности. Игра состояла в том, что спичечный коробок щелчком подбрасывался над столом. Если коробок падал этикеткой кверху — два очка. Если вставал на чиркалку — десять. Если на попа — двадцать пять. Если сиреневой спинкой — то ничего. Если падал со стола — все сгорело, ваших нет. Побеждал тот, кто первым набирал условленную сумму очков, побежденный, к великому удовольствию зрителей, возил коробок носом по краю стола.
Наташка играла хуже всех, и еще очень давно ей было присвоено имя этой ни в чем не повинной страны, не блистающей на мировой арене спортивными достижениями. Виктор был то Бразилией, то Англией, то ФРГ — в зависимости от того, кто выигрывал чемпионат мира по футболу. Юра — только московским «Динамо». Света в коробочку не играла.
— Ну и пусть! — сказала Наташка. — А где Вера?
— Носится где-то. У матери спроси.
— Ничего вы, голубчики, не знаете. Слушай, а зачем вам вообще дети?
— Кому — вам?
— Мужикам.
— На собственного мужа погляди. Чего тут непонятного?
— Все. Он мне этим ребеночком все уши прожужжал, а теперь мучается, что не его.
— Можно я спрошу?
— Нет уж, хватит мне допросов. Почему вы все такие дураки?
— Полегче у тебя вопросов нет сегодня?
— Будем играть в коробочку?
— Будем, А тебе проблемы мироздания решать хочется?
— Где уж мне! Мне бы с Юркой разобраться.
— Чего с ним разбираться? Он что, ворует, фальшивые деньги делает, к толстой бабе бегает?
— Я боюсь его, когда он с работы приходит. Он смотрит на меня, словно узнать что-то хочет. Словно я последняя дрянь и он меня сейчас в этом уличит. Я же чувствую, как он смотрит на мою шею, руки — нет ли пятен. В пепельницу заглядывает — нет ли чужого окурка. И я не знаю, как себя вести. Я веселая — чему радуешься? У меня плохое настроение — о чем грустишь? Есть продукты в доме — кто принес? Нет еды — чем занята была? Он из всего сеть плетет, ему все годится, чтобы только поймать меня.
— Врешь ты все, — сказал Виктор, — кажется тебе это.
— Если бы я могла тебе все рассказать. Я думаю иногда, завел бы он себе и правда толстую бабу — может, успокоился бы.
— Мы будем играть? И что это у вас за страсть ковыряться в себе, в людях? Кому от этого легче?
— Ладно, — сказала Наташка, — давай играть. Только найди другой коробок.
— Вы чай будете пить? — спросила Света, открыв дверь из кухни.
