Игорь Гриньков - Белый пиджак ; Люди из тени
Этого слова никто не стеснялся, оно не носило уничижительный оттенок, потому что стесняться было нечего и некого: все окружающие были настоящими алкоголиками, и посторонних людей на этом собрании не наблюдалось.
Конференция началась декламированием духовного обращения:
«Господи,
Даруй нам ясность и душевный покой, чтобы принять то, что мы не можем изменить;
Мужество, чтобы изменить то, что в наших силах,
И мудрость, чтобы уметь отличить
Одно от другого».
Не стану кривить душой и говорить о том, что я сразу проникся идеей «АА»; кое-что показалось мне ненатуральным, особенно, слишком частое упоминание имени Бога. Это резало мой испорченный материализмом слух.
Но самое интересное началось после официоза, когда в тесных комнатках гостиницы «Ростов» за крепким чаем стали собираться группы людей, и каждый рассказывал историю своей жизни и болезни: кто косноязычно, кто остроумно и занимательно, но, самое главное, честно. И эта полная открытость и доверчивая беззащитность «цепляли» за душу, особенно в наш век восковых идолов, фальшивых исповедей и лживых идей.
Особенно выделялась на общем фоне делегация из Киева, сплоченная и очень доброжелательная, в которой оказалось немало молодых симпатичных женщин. Одна из них, с короткой прической под мальчика, ослепив, словно фотовспышкой, лучезарной улыбкой, пригласила меня в Киев на зональную конференцию «АА» с участием представителей Украины, Беларуси, Латвии и Литвы, которая должна была состояться в середине ноября. Не ответить положительно на приглашение после такой сногсшибательной улыбки, означало совершить преступление против человечества.
Ноябрьский Киев встретил последним теплом уходящей осени. Перемены (по сравнению с 1982 и 1983 годами) ощущались во всем. На Майдане Незалежности — Площади Независимости, бывшей Площади Революции, полным ходом шел демонтаж памятника Ленину; голова-маковка и верхняя часть туловища были уже снесены, нижнюю часть скульптуры и постамент плотно опутывали строительные леса. В многонациональном городе, говорившем преимущественно на русском языке, появились антимоскальские и антикацапские настроения. На стенке лифта в доме, где я остановился, жирной черной краской по-русски было выведено: «Смерть хохлам!». Страна готовилась к новой жизни, до Беловежской Пущи и официального развала Советского Союза оставалось чуть более половины месяца.
Но это никак не отражалось на взаимоотношениях эй-эйевцев из Украины, Беларуси, прибалтийских республик и гостей, приехавших из России: мы были братьями и сестрами с одной бедой и единой судьбой. В Киеве я приобрел много новых друзей из разных точек разваливающего колосса — СССР. Вот некоторые из них.
Людмила из Киева, та самая яркая леди, ослепившая меня в Ростове-на-Дону лучезарной улыбкой, притягивающая своим солнечным обаянием всех окружающих, как женщин, так и мужчин (последних, в особенности). Кто мог бы сейчас поверить в то, что три года назад, запертая в собственной квартире родственниками, опухшая от водки и растрепанная, как ведьма-шулма, она пила стеклоочиститель? А главный нарколог города Киева строго-настрого запретил принимать ее на лечение в подведомственные ему наркодиспансеры в виду полной клинической безнадежности и безобразного поведения пациентки.
Валентин из Киева, у которого я остановился на квартире в первый свой приезд, художник, работающий в стиле народного лубка. Из соломы, бересты и сосновых шишек он изготавливал оригинальные стилизованные фигурки и целые сценки из пейзанской жизни — свой вариант «Сорочинской ярмарки». Кое-что из его вещиц раскупали в «Художественном салоне» падкие на экзотику иностранцы, остальную часть продукции Валентин реализовывал сам с лотка на Крещатике. До «АА» он пил так усердно, что лишился членства во всех творческих союзах, в которых имел честь состоять, а также трех жен.
Игорь из Киева, одаренный художник. Во время запоев его мастерская превращалась в проходной двор, в ней ели, спали, пили и совокуплялись разные люди, знакомые, полузнакомые и совершенно незнакомые. В эти периоды, видимо, по случайности со стен мастерской исчезали лучшие его работы. С похмелья Игорек с грустным удивлением рассматривал пустые стены и от огорчения продолжал загул.
Татьяна, его жена. Пытаясь отвадить мужа от пьянства на стороне, особенно в мастерской, она каждый вечер покупала домой к ужину бутылку водки. Чтобы Игорю не было тоскливо пить в одиночку, она составляла ему кампанию. Постепенно Таня втянулась в это дело (много ли времени женщине надо, чтобы спиться?), и в короткий срок заработала алкогольную зависимость. Кстати, такая судьба сложилась у многих замужних женщин, подобным образом пробовавших приучить своих непутевых супругов сидеть дома. Группу «АА» Игорь и Таня посещали на пару.
Славка из Москвы, типичный представитель столичных хулиганов, весь «на понтах». При знакомстве он представлялся: «Индепендент»[8] на сегодняшний день от алкоголя, но все же алкоголик, Славка!»
Отчаянный матершинник, вечно одетый в какое-то хламье: гнусную кепчонку, усеянную всеми значками и эмблемами «АА»; майку с портретом Че Гевары; короткие джинсы, первоначальный цвет которых определить было невозможно; сандалии модели 60-х годов на босу ногу. Родных у Славы не было, кроме сестры, и если бы не «АА», то он давно бы спился, пополнив ряды московских бомжей, или сидел в тюрьме.
Анатолий из Ростова-на-Дону, удачливый предприниматель. Чтобы компенсировать отказ от алкоголя, он ударился в забубенное сатирство, не пропуская мимо себя ни одной юбки. 48-летний Анатолий убеждал меня: «Вот покобелирую до пятидесяти лет, а потом остепенюсь и все время буду посвящать фирме и семье. Дети и жена у меня очень хорошие! А после пятидесяти я стану мудрым».
Сомнительно, чтобы здоровяк Анатолий после полтинника стал мудрым. На мой взгляд, мудрость — это дряхлость, когда физическая обветшалость и немощь не дают возможности творить глупости. Боюсь, что данного зарока Толя не сдержал, очень сильным либидо, патологическим приапизмом [9] и любвеобильной душой одарила его Мать-Природа. Что с этим можно поделать?
Мартынш из Риги, степенный, рассудительный латыш, профессор музыки. Он при знакомстве представлялся так: «Трезвый алкоголик Мартынш!»
Пока профессор Мартынш пил, по-латышски крепко, основательно и продолжительно, жена нянчилась с ним, безуспешно возя в течение 15 лет по всем клиникам Прибалтики и Москвы. Видимо, она настолько вжилась в роль жертвенницы, что, когда Мартынш бросил пить и посмотрел на мир трезвыми глазами, нянька-опекунша внезапно почувствовала пустоту и свою ненужность. И через год она ушла от него. Вот такая парадоксальная ситуация сложилась у нашего рижского «коллеги».
Анзельмас из Вильнюса, доброжелательный и полный специфического юмора человек, сразу проникнувшийся какой-то симпатией ко мне. В молодые годы Анзельмас зарабатывал на жизнь игрой на бильярде, но когда руки стали предательски дрожать от водки, а глаз потерял прежнюю остроту, доходное ремесло пришлось оставить. С приходом к «Анонимным Алкоголикам» увалень-литовец потерял интерес к водке, но зато нашел новую работу и семью. Когда в мае следующего года я прилетел в Вильнюс на конференцию «АА», то в свободное время Анзельмас повсюду сопровождал меня, радушно показывая свой родной город. Утопающий в зелени, чистый, ухоженный Вильнюс, особенно старая часть города, был прекрасен. Для приезжего русского, блуждающего по столице Литвы, страны, недавно сбросившей «оковы порабощения», сопровождение в лице этнического литовца было далеко не лишним, хотя, должен сказать, что истерия русофобии в Литве была почти незаметна и несравнима с соседними Латвией и Эстонией. Повсюду были заметны спешные следы «избавления от оков»; на фронтоне одного дома на месте срубленного барельефа-надписи остались темноватые русские буквы: «Да здравствует Советский народ — строитель коммунизма!» Анзельмас хохотал, указывая мне на подобные следы. С моим другом мы обозревали ландшафт старого города с высоты башни Гедиминаса — красная черепица крыш на белых пряничных домах, в обрамлении темно-изумрудных кружев деревьев под необычно ярким для этих краев солнцем; с любопытством глазели на шествие кришнаитов, облаченных в оранжевые балахоны, с бритыми головами, экстатически скандирующих: «Харе, Кришна! Харе, Кришна!»; в действующем костеле наблюдали за каким-то обрядом для маленьких девочек, одетых во все белое, включая колготки и туфли. Анзельмас даже возил меня на экскурсию в Трокайский замок. В аэропорту, откуда я вылетал домой, молодой таможенник, бесстрастно глядя сквозь меня, потребовал по-литовски: «Паспартас?»
Анзельмас, добродушно положил ему руку на плечо и проговорил на русском: «Сынок! Не волнуйся! У этого парня «паспартас» в порядке!»
