Майкл Ондатже - В шкуре льва
Теперь он часть вечерней воды, с него скатывается отражение огней причала. Шесть звезд и луна. Новость о пожаре с ревом выплеснулась за пределы гостиницы «Маскока», и вот Патрик борется с течением у Пейдж-Айленда, направляясь к кораблю. Тот полз со скоростью улитки сквозь черноту озера, а теперь остановился в пятистах ярдах от берега. Ночной круиз с танцами — до Патрика доносятся приглушенные звуки голосов и тамбурина. Полумесяц, несколько звезд, кольцо огней на причале.
Когда-то в прошлом он мечтал о таком моменте: преступный заплыв в темноте к светящемуся кораблю. Он чувствует, что выпал из какого бы то ни было контекста, что хочет спать, хочет вновь оказаться в потоке, из которого только что выплыл, вернуться в Сад слепых и уснуть. Но его как магнитом влечет к безымянному пароходу.
Затонувшее бревно, всплыв, толкает его под ребра, Патрик слышит свой звериный крик. В давних мечтах о том, как он плывет к кораблю, присутствовали тропические ветры и крокодилы. Он поднимает голову из воды, чтобы увидеть, кто его задел, но рядом никого нет. «Это было бревно», — громко говорит он сам себе, исполнившись решимости, страх внезапно сменяется приливом сил. После встречи с затонувшим бревном он полон жизни, неукротим и возбужден. Он вспоминает свой уход из мира, вспоминает, как покинул порт-кошер гостиницы «Маскока», оставив позади бушующее пламя. Он видит свое лицо, которое никогда не выступит из тени. Оно неисторично.
Он плывет дальше, вдыхая еле уловимый запах пеканового дыма от островных костров. Ему безумно хочется есть. Музыка с корабля. «Берегись смешных ужимок, перекрашенных блондинок, непредвиденных заминок…» — голос певца перекрывает приглушенный звук оркестра. Что они сделают, когда увидят, как он взбирается вверх по канату, в озерных водорослях, в крови от удара бревна по ребрам?
Он плывет вдоль корабля в лунном свете, поднимает глаза — «Чероки». Свет из кают и салона падает на воду. Наверху открытая палуба, танцующие пары, оркестр. Патрик подтягивается, ухватившись за вертикальные полосы резины, защищающие борта при входе в гавань. Почувствовав запах пищи, он быстро взбирается наверх, запрыгивает в окно головой вперед и приземляется на стол. Он попал на кухню.
Кок, обернувшись на шум, видит Патрика, лежащего на спине среди разбитого стекла. Патрик прикладывает палец к губам и держит до тех пор, пока кок, кивнув, не направляется к двери, чтобы ее закрыть. Патрик слезает со стола, всюду вокруг него стекло. Молчание, наступившее на палубе, сменяется громким смехом, восклицаниями по поводу, как им кажется, упавшего подноса или какой-то другой причины шума. Кок ходит по кухне с метлой, пока Патрик снимает мокрую одежду. На бедре и под ребрами глубокие порезы. Кок, жестами показав, что отправляется спать, тихо, словно привидение, покидает кухню. Патрик подходит к выключателю и гасит свет.
Сейчас, должно быть, где-то около полуночи. Шум на палубе не умолкает, оркестр сплетает мелодию о подозрительной любви, неуверенной любви. Ее переливы проникают на большую кухню, хозяином которой он может показаться. Он знает, что его поймают, вероятно, арестуют, но пока наслаждается кратким мигом свободы.
Он выжимает одежду, включает большую духовку, расправляет рубашку и брюки и с помощью пекарской лопаты сажает в печь. Потом ищет еду. Находит вареную картошку. Вынимает из холодильника кусок сырого мяса и склоняется над стойкой. Сначала он скромно ест одну картошку. Затем острым ножом нарезает мясо на полоски и ест его, слизывая жидкость, текущую по рукам. Время от времени он встает, чтобы попить воды из крана и проверить, как сохнет одежда в духовке, установленной на минимальный нагрев.
Книга третья
Караваджо
Железная крыша тюрьмы была голубой. Они красили крышу кингстонской тюрьмы голубой краской, до самого неба, так что три человека, занятых этой работой, затруднились бы сказать, где проходит четкая грань между крышей и небом. Как будто они могли подняться выше, за пределы жестяной поверхности, в океан наверху.
К полудню, после четырех часов работы, им начало казаться, что они могут пройтись по голубому воздуху. Заключенные Бак, Льюис и Караваджо понимали, что это обман, смятение чувств. Почему крышу надумали красить голубой краской? Они не могли пошевелиться, не подумав дважды, где кончается ее поверхность. Временами Патрик Льюис с казенной кистью в руке холодел от страха. Еще один неосторожный шаг — и он сорвется вниз. До земли было пятьдесят ярдов. Ведра с краской — по одному на каждом скате — соединяла веревка, поэтому люди передвигались вдоль длинной крыши симметрично. В перерывах они сидели на коньке, жуя сандвичи, и не спускались вниз весь день. Во время работы они пачкали жидкой краской руки и, почесав нос, понимали, что стали отчасти невидимыми. Если они будут красить достаточно долго, то исчезнут, — голубые птицы в голубом небе. Патрик Льюис подумал об этом, закрасив жука, который застыл на голубой поверхности металла.
— Демаркация, — произнес заключенный по имени Караваджо, — вот о чем нам не следует забывать.
Так он и сбежал: его перетянули под мышками длинным двойным ремнем, прикрепленным к куполу, чтобы он мог висеть, раскинув руки, а тем временем Бак с Патриком покрывали голубой краской его ладони, ботинки и волосы. Выкрасив его одежду, они накрыли ему глаза сложенным носовым платком, замазали голубым его лицо, и он исчез — для охранников, смотревших вверх.
Когда поиски прекратились и прозвучал сигнал погасить прожектора, Караваджо не двинулся с места, он знал, что в небе появился серп молодого месяца, хотя не мог его видеть. Воровская луна. Когда стих ветер, он услышал молчание озера Онтарио. Покачивание парусных шлюпок. Скрежет совиных когтей по жестяной крыше. Он попробовал пошевелиться в своем коконе из высохшей краски — поначалу не в силах преодолеть скованность, — почувствовал, как затрещат одежда, когда он протянул руку, чтобы снять платок. Он не видел ничего, кроме ночи. Караваджо расстегнул ремень и, размотав веревку, припрятанную в куполе, спустился с крыши.
С белым прямоугольником на глазах он промчался по Бату в поисках скобяной лавки. Экзотическое существо, которому необходимо до рассвета избавиться от голубой кожи. Но ни скобяной лавки, ни магазина, где торгуют красками, нигде не было. Тогда он забрался в магазин одежды, содрал с себя в темноте засохшие тряпки и натянул то, что висело на вешалках и было ему по размеру. На втором этаже играло радио, и звуки джаза послужили ему компасом. Он взял там перчатки. Вскоре он на ходу впрыгнул в медленно идущий пригородный поезд и залез на крышу. Шел дождь. Караваджо снял ремень, накрепко пристегнулся к вентиляционной трубе и уснул.
В Трентоне он отстегнул ремень и скатился на платформу, как только поезд тронулся с места. Его кожа оставалась голубой, и он не понимал, как выглядит. Он разделся и разложил свою одежду на траве, придав ей форму человеческого тела, чтобы взглянуть на нее при свете дня. Он ничего не знал о Трентоне, кроме того, что до него три часа езды из Торонто на поезде. Он снова поспал. Во второй половине дня, зайдя в лесок, примыкавший к промышленной зоне города, он увидел вывеску: «Фабрика Редика по изготовлению оконных рам и дверей».
Он поправил на себе одежду, пригладил волосы и вышел из-за деревьев: зеленый свитер, черные брюки, голубые ботинки и голубая голова.
На груде досок рядом с фабрикой сидел подросток, заметивший его, едва он вышел на поляну. Мальчик не двигался, просто смотрел, как он приближается, стараясь выглядеть непринужденно, — до фабрики было долгих двадцать пять ярдов.
— Как тебя зовут?
— Альфред.
— Сходи туда, пожалуйста, Альфред, и посмотри, нет ли там скипидара.
— Вы снимаетесь в кино?
— В кино? — Караваджо кивнул.
Подросток убежал и через несколько минут вернулся, по-прежнему один. Это было хорошо.
— Это фабрика твоего отца?
— Нет. Мне просто здесь нравится. Все двери стоят снаружи, гам, где им совсем не место.
Пока мальчик говорил, Караваджо оторвал кусок от подола своей рубахи.
— А в городе есть еще такое место, где на ветвях висят лодочные и автомобильные моторы.
— Правда? Ал, поможешь мне стереть краску с лица и волос?
— Ну конечно.
На исходе дня они сидели в солнечном свете у стоявших вокруг дверей, и мальчик, окуная оторванный кусок рубашки в банку, стирал с лица Караваджо краску. Они мирно беседовали о том месте в городе, где моторы висят на деревьях. Когда Караваджо расстегнул рубаху, мальчик, увидев страшные шрамы у него на шее, вздрогнул. Как будто гигантская птица, пытаясь оторвать ему голову, оставила отметины своих копей. Караваджо сказал, чтобы мальчик забыл про кино, что он не актер, а сбежал из тюрьмы.
