Софи Бассиньяк - Освещенные аквариумы
— А где же муж?
— В Бельгии.
— Да ну? — ахнула мадам Куртуа. — Вы любите овощной суп?
— Очень, — отозвалась Клер. — К сожалению, сегодня я приглашена на ужин, но вот в следующий раз…
Она деликатно прикоснулась к плечику мадам Куртуа, выражая этим жестом то, что невозможно выразить словами.
— С кем же? С вашим возлюбленным? Массажистом? Который приезжает за вами на мотоцикле?
— Очень может быть… — заговорщически подмигнула ей Клер.
Что ж, жить старушке осталось не так долго, почему бы не дать ей возможность удовлетворить любопытство? Тут Клер заметала, что в окнах у месье Лебовица нет света.
— А что, дочка месье Лебовица уже приехала? — спросила она.
— Нет, по-моему, — ответила мадам Куртуа и отвернулась, вспомнив про очередное неотложное дело.
Клер громко попрощалась со старухиной удаляющейся спиной, но ее «До свидания!», заглушаемое ворчанием скороварки, затерялось в лабиринтах сумеречного сознания соседки.
В метро Клер пришла к окончательному выводу, что ей «повсюду мерещатся шпионы» и что «тип, сидящий вон там, вполне мог бы сниматься в кино, настолько у него подозрительный вид». Но Росетти в квартире Луизы! Это подумать только! Ее посетило отвратительное ощущение обложенного со всех сторон зверя: Росетти теперь был повсюду, и этажом ниже, и этажом выше, как будто они представляли собой сандвич, в котором ему досталась роль хлеба. Она глубоко вздохнула и закрыла глаза, стараясь изгнать чувство клаустрофобии. Какая она все же молодец, что додумалась поехать ночевать к Дитриху. Она отделалась от соглядатая еще до того, как он начнет ее искать.
— Я поведу тебя в японский ресторан, — объявил Дитрих, запирая дверь кабинета.
— Да что ты? Ты ведь вроде не любишь сырую рыбу?
— Решил попробовать. — Дитриху удалось удивить Клер, которую в принципе трудно было хоть чем-нибудь пронять, и он не скрывал довольства.
— Уж не потому ли, что я тебе рассказывала про своего соседа-японца? — рискнула предположить Клер.
Дитрих понуро склонил голову, проглотив обиду смиренно, как святой.
— Прости, — поспешила извиниться Клер. Увидев в витрине отражение сгорбленной фигуры Дитриха, она расстроилась. — Правда, прости. Я сегодня сама не своя. Ты мне не дашь на минутку мобильник?
— Пора и тебе жить в ногу со временем, — ответил он, вынимая из кармана телефон.
Она набрала номер месье Лебовица, но трубку никто не снимал.
— Я просто сама не своя, — повторила она еще раз.
Ресторан поразил ее своей роскошью. Черный лак, дизайнерская посуда и фотографии в стиле постмодернизма в кроваво-красных тонах. Если не считать молодой японской пары за несколько столиков от них, в ресторане они оказались единственными посетителями. Обслужили их очень быстро. Они заказали суши и теплое саке.
— Что-то вид у них не больно-то веселый, — кивнул Дитрих в сторону японской парочки. Саке он нашел «приятственным».
— В Японии любовь проявляет себя в противостоянии.
Клер понравилось, как прозвучала эта фраза. Интересно, она сама ее придумала или вычитала где-то? Она не помнила.
— То есть? — не понял Дитрих, не подозревая, что открыл ящик Пандоры.
— То есть любовь там не относится к числу главных вещей. Ты можешь жить с кем-то, кого ты ценишь, родить с ним детей и даже быть счастливым, но без всякой любви.
Она особенно подчеркнула это «не видно». И не смогла не заметить, что Дитрих ее почти не слушает. Он смотрел на нее и улыбался. Но она терпеть не могла останавливаться на полдороге и продолжила, твердо вознамерившись договорить до конца:
— Потом ты можешь задаться вопросом: существует ли то, что спрятано? Это хороший вопрос, особенно в нашем кошмарном обществе, где все на виду, где все хватают друг друга за все места.
Он притворно ужаснулся и тихо, как будто по секрету, добавил:
— Я как раз тем и занимаюсь, что целый день хватаю людей за разные места.
Она воздела очи горе:
— Прекрати. Я же не об этом. Конечно, можно прикасаться к людям. Немножко. Но я хочу сказать совсем другое. Нам кажется, что мы перестаем существовать, если никто на нас не смотрит.
Она повернулась к японской паре. Они сидели, не обращая ни малейшего внимания на окружающее. Женщина поклевывала что-то из своей тарелки, орудуя черными палочками, мужчина курил. На запястье у него поблескивали модерновые часы, высвечивая какой-то фантастический час.
— Смотри, у него часы показывают японское время. Он привез свое время с собой.
— Тебе это кажется забавным? — спросил Дитрих, которого Клер порой завораживала.
— Ну да. Знаешь, некоторые идеи могут быть совершенно потрясающими. — Она нежно посмотрела на него и шепнула: — Довожу до твоего сведения, что ты горбишься.
Он немедленно выпрямил спину.
— Тяжкое оскорбление для мануального терапевта! — покраснев, провозгласил он, счастливый и уже слегка пьяный.
Им принесли вторую бутылку саке. Японцы встали, собираясь уходить. Клер попрощалась с ними, изобразив поклон, очевидно удавшийся, потому что они с благодарностью ответили тем же. На пороге они едва не столкнулись с бродячим торговцем.
Тот быстро окинул взглядом ресторан и поспешил к столику, за которым сидели Клер и Дитрих. Он продавал «кольца настроения», менявшие окраску в зависимости от состояния души примерившего их человека. Дитрих выбрал одно и надел его на палец Клер.
— Прекрати! — воскликнула Клер, которую неприятно кольнул и этот символический жест, и дурацкая улыбка ее друга. Сама она еще недостаточно напилась, чтобы махнуть рукой на пошлость происходящего.
Дитрих заплатил, и продавец протянул ему листок бумаги с инструкцией по использованию «волшебного кольца», написанной на английском языке. Они оба не сводили глаз с кольца, которое из бледно-голубого постепенно становилось темно-синим.
— Значит, темно-синий? Это dark blue, да? — обратился он к Клер, которая, кажется, наконец-то вступила вслед за ним в параллельный мир хмеля.
— Oh yes! Dark blue, — подтвердила она, подзывая официанта, застывшего в глубине зала.
— «You are relaxed and at ease»[23], — вот что тут написано.
— Теперь ты, — приказала Клер и нацепила безделушку ему на мизинец.
Из синего кольцо стало коричневатым, а затем оранжевым. Клер взяла из рук Дитриха листок с инструкцией.
«Amber. You are unsettled»[24] — прочитала она с безупречным произношением.
— Unsettled? — переспросил он.
— Yes. Это значит «нервный», «возбужденный».
Им принесли счет. Дитрих заплатил. Поднимаясь, ему пришлось сделать усилие, как космонавту, выкарабкивающемуся из челнока. Но стоило им выбраться на уличную прохладу, как к нему вернулись чувство равновесия, достоинство и дар нормальной речи.
Они шагали, держась за руки. Клер думала сразу о множестве вещей, ни одна из которых не ранила ее. Дитрих обладал настоящим талантом облегчать жизнь. Рядом с ним она сбрасывала несколько лет и становилась такой же, какой была до встречи с Жан-Батистом, до Парижа, когда еще не знала, до какой степени ей в кровь въелись любовь к искусству и домоседство. Поравнявшись с освещенной витриной галереи, Клер застыла, пораженная. Она смотрела и не верила своим глазам. В витрине висела картина, с умопомрачительной точностью воспроизводившая антураж большинства ее сновидений. Узкая речушка бежала, извиваясь, среди желтоватых болот, и ее контур скорее угадывался благодаря пластам влажного тумана, какой ложится на берега поздней осенью. На полотне не хватало только Клер — тонущей, увязающей в липкой жиже, отбивающейся от огромных рыбин или месящей сапогами тину.
— Тебе нравится? — спросил Дитрих. Он всегда понимал желания Клер как руководство к действию и уже прикидывал, сколько может стоить эта штука.
— Нет. Совсем не нравится. Она меня пугает. Пошли.
Взгляд Клер затуманился. Она шла, заложив руки за спину и уткнувшись носом в землю, как обычно ходил ее отец. Дитрих думал о своем — как затащить ее в постель. Желание у этой женщины, появляясь, вело себя капризно, словно пламя свечки, так что его следовало оберегать от сквозняков. Потому-то он раз и навсегда решил, что ее нужно смешить.
— Давненько мы с тобой не играли в «Происхождение мира», — заметил он. — Может, завтра сходим?
Игру под названием «Происхождение мира» Дитрих придумал сам, в одно унылое воскресенье, когда они, отчаявшись убедить друг друга, что к жизни надо относиться легко, ходили по Музею Орсэ. С тех пор они частенько наведывались туда именно с целью поиграть. Идея отличалась крайней простотой. Все началось с «Происхождения мира» Курбе — фактически порнографической фотографии женского полового органа — зияющего, темного, источающего специфический запах. Клер вставала с одной стороны полотна, Дитрих — с другой. Делая вид, что читают путеводитель по музею, они наблюдали за людьми, останавливающимися перед «гигантской распахнутой раковиной», как деликатно называл эту штуку костоправ. Они заметили, что практически никто не задерживается возле холста. Никто не находил в себе силы внимательно рассмотреть картину. Дитриху больше всего нравилась первая реакция посетителей музея, которая выражалась в изумлении. Глядя на некоторых, можно было подумать, что они увидели чудовище — с таким испугом они пятились назад; другие производили впечатление людей, застигнутых за чем-то нехорошим — эти покрепче сжимали свои сумочки или хватали за руку своего спутника или спутницу. Находились и такие, кто отворачивал взгляд и тут же пускался в рассуждения — очевидно, стремясь избавиться от неловкости; наконец, правда, очень редко, попадались зрители, вообще никак не реагировавшие на полотно, словно не поняли, что же изображает эта темная пугающая масса. Близорукие, не в силах побороть искушение, подходили поближе и чуть ли не носом утыкались в холст. Клер очень быстро пришла к выводу, что на свете почти нет людей, способных спокойно и хладнокровно смотреть на выставленные напоказ женские гениталии.
