Мигель Сихуко - Просвещенные
— Что? Я куплю краюшку? Зачем учить тебя такой ерунде!
Служанке остается только расстраиваться.
— Уф! Тебя, похоже, пора переодеть. Иди к няне.
Лена отдает ребенка служанке, и та уносит его в дом.
— Этот мальчик приносит мне радость, о которой я даже не могла мечтать. Всю жизнь я только и делала, что заботилась о папе, развозила его на каталке. Хотя в стремлении заслужить отцовскую благодарность нет ничего зазорного. Папа почил пять лет назад, мама… сколько уже прошло? Уже почти десять лет, как она умерла от рака. В это Рождество исполнится три года, как с нами нет Нарцисито. А Криспин… ну, вы сами знаете, когда это случилось. Теперь я могу заняться своими делами. Моисей — мой малыш. Он унаследует все, что осталось у нас здесь, в Свани. Кто станет это оспаривать? Дочь Криспина? Вряд ли. У Дульсинеи своя жизнь. Иногда я даже сомневаюсь, помнит ли она, что человек, который ее воспитал, не настоящий отец. Впрочем, на самом деле он и есть настоящий. Когда зарезали ее мать, я хотела пойти на поминки. Но я должна была уважать решение брата…
Лена замолкает, остановив взгляд на лице нашего чувствительного протагониста.
— Что? Вы не знали? Я-то думала, это уже давно ни для кого не секрет.
* * *И вот я, выпускник провинциальной школы, окунулся в лихую жизнь студента в космополитичной Маниле. Я жил от выходных до выходных, от вечеринки к вечеринке, время моей жизни теперь представлялось мне кинонарезкой с самыми веселыми моментами. На первой вечеринке: пиво «Сан-Мигель», надсадные колыбельные Курта Кобейна, ночное небо над Кесон-Сити, в финале хором распеваем «Iisang Bangka Тауо»[142] группы The Dawn. Я познакомился со своей первой городской девушкой, достойной того, чтобы лишиться рассудка: светлоокая Анаис заигрывала со мной весь вечер, мы обсуждали преимущества текилы «Хосе Куэрво» золотой перед серебряной, потом она попросила меня подвезти ее до дому. Я вел не торопясь, и по дороге мы успели обсудить графические романы, преподавателей вводного курса по теологии, импрессионистов. То обстоятельство, что я отличал Моне от Мане, казалось, произвело на нее глубокое впечатление. Высадив ее у дома, я притопил по Эдсе на своей «королле» с низкой посадкой, опустив стекла, врубив музыку на полную, пьяный от жизни, как бывает только до двадцати, я кричал и чуть не плакал от необъяснимой и незабываемой радости. Я уже падал в пропасть любви. Через три месяца — разрыв по телефону. Ты слишком прилипчивый, сказала она. Я хочу быть свободной. Не хочу с тобой цацкаться. Я не знал такого слова, но, дойдя с радиотелефоном до кабинета и посмотрев в словаре, замер как вкопанный. Я закричал, но только усугубил ситуацию. Дни, недели я влачил жалкое существование покинутого влюбленного. Прошло два месяца, и я, юный и устойчивый к ударам судьбы, стал постепенно ее забывать.
И тут она позвонила. Говорила она тихо, голос немного дрожал. Хотел бы я вспомнить — ради правдивости описания, ради более полного понимания человеческой природы, — что именно она произнесла. Полагаю, она сказала: «Я беременна». Хочется верить, что моя реакция была мгновенной и безукоризненной. Хочется верить, что даже в столь юном возрасте я вел себя достойно.
Наверное, я спросил Анаис, что она собирается предпринять. Она, не веря своим ушам, вроде бы ответила, что еще подумает. «Я хочу все сделать правильно». Я почти не сомневаюсь, что сказал именно это. В ее ответе я уверен полностью: «Посмотрим».
4
В такси по дороге в аэропорт Баколода я вынимаю из сумки фотоальбом Криспина. Потрескавшаяся виниловая обложка пахнет оплавившимся пластиком. Листаю страницы: подкрашенный вручную снимок младенца Криспина с отцом, они в одинаковой форме, оба отдают честь; передержанный снимок молодого Криспина, с бородой, в солдатской форме, с «Калашниковым» в руках, который он держит, как гитару, на фоне заросшей зеленью горы; поляроид, запечатлевший «возникновение» арт-группы «Пятеро смелых»: Мигги Джоунс-Матуте и Данило де Борха, в набедренных повязках, на заднем плане, и Криспин, в индейской рубахе, стоит между Марселем Авельянедой и миниатюрной Мутей Диматахимик, обнимая обоих. Дальше снова семейные фотографии: четырнадцатилетняя Лена делает «колесо», ее длинная красная юбка тюльпаном раскрылась к небу; девятилетний Нарцисо, в костюме Шерлока Холмса, выдувает из трубки мыльные пузыри; Младший и Леонора во время предвыборной кампании, в ярко-сиреневых фермерских шляпах, стоят перед старым паровозом Балдвина[144]; Криспин в окружении своих многочисленных кузенов на семейном сборище на морском курорте (на одном из братьев майка с лицом Младшего и надписью: «Я переизбираю своего Сальвадора»). Есть также фотография симпатичной девчушки с карими глазами и пшеничными волосами, лет, наверное, трех. Выцветший снимок не подписан.
* * *Дульсе и Джейкоб обогнули бассейн на полном ходу. Джейкоб бежал, как будто у него горели штаны. Руки, ноги, золотые локоны Дульсе мелькали так, что уже не различить. Она указала на времянку, где садовник хранил свой инструмент.
— Туда, — прошептала она. — Надо сделать так, чтоб они нас увидели.
Джейкоб не поверил своим ушам:
— Ты серьезно?
Дульсе кивнула в ответ:
— У меня есть план.
Они зашли в темную времянку. Дульсе нашла моток веревки, привязала один конец к дверной ручке, протянула ее в дальний конец помещения и села в углу.
— Так, — сказала Дульсе, — я останусь здесь, а ты выйдешь, чтоб они тебя увидели.
— Что?! Я?! Да ты спятила!
— Я старше тебя на месяц, так что слушайся. Кроме того, ты еще вчера говорил: я всего лишь девчонка.
— Н-но… но… — заикался Джейкоб. — Я не то хотел сказать. Если они сюда заберутся, нам конец.
Дульсе посмотрела ему прямо в глаза:
— Положись на меня.
Джейкоб вышел, как раз когда двенде добрались до сада. Они смотрели по сторонам, кто-то даже любовался цветами. Не нравится мне эта затея, подумал Джейкоб. Но Дульсе вытаскивала их из таких заварушек, что ему оставалось только полагаться на нее.
— Эй! — крикнул Джейкоб. — Эй, вы, тупые коротышки! Вот мы где!
Двенде обернулись. Снова радостно захлопали, обнажили похожие на сосульки зубы и поскакали в сторону времянки. Джейкоб забежал внутрь и сжался в комок рядом с Дульсе.
— Готов? — спросила Дульсе.
Ожидание, казалось, длилось вечно. Наконец показались шесть пар оранжевых глаз. Они плыли в темноте, косились по углам, поглядывая то наверх, то под ноги. И вот одна пара округлилась на ребят. Послышался леденящий душу смешок, и шесть пар оранжевых глаз, внезапно покраснев, уставились на них.
Криспин Сальвадор. «Ночи в Кесон-Сити» (вторая книга трилогии «Капутоль») * * *— Скажи, что это не твой, — сказал Дуля. — Откуда ты знаешь, что он от тебя?
— Знаю.
— Откуда? Может, у нее симпатичный водитель или из слуг кто-нибудь?
— Дуля, пожалуйста. Знаю, и все.
— Ты знаешь, потому что сейчас у вас все-все-все в порядке. А что будет, когда у вас все-все-все пойдет наперекосяк?
— Вы с Булей научили меня, что такое хорошо и что такое плохо.
Дуля сидел сгорбившись за столом, установленном в его убежище, похожей на пещеру гардеробной. Дверца одного из шкафов был открыта настежь, и за сдвинутыми вбок рубашками и костюмами виднелся целый стеллаж для оружия. Спокойная риторика Дули жгла пуще Булиных злобных выкриков. Сейчас она, осипшая, сидела в спальне.
— Ты очень расстроил бабушку. Ей пришлось выпить бренди. Ты знаешь, как это нехорошо.
— Так что ж мне теперь делать?
— Доверься нам. Не стоит жертвовать своей юностью.
— Я вам, конечно, доверяю. В том-то и дело. Если мне придется уйти из дома и устроиться на работу, я готов.
— Какой ты эгоист! Ну почему ты обязательно должен думать только о себе?
— И что же такое, по-твоему, эгоизм? Я готов отдать все, чтоб у этого ребенка была достойная жизнь.
Дуля лишь покачал головой. И снова вздохнул:
— Ты еще салага.
— Если надо, я уйду.
— Тебе всего семнадцать.
— Хватило сил заделать ребенка, должно и на воспитание хватить. — Эту фразу я слышал в фильме «Пацаны в капюшонах»[145].
— Может, пойдешь в свою комнату и все хорошенько обдумаешь?
— Я уже обдумал.
— Подумай еще.
* * *Свое первое знакомство с писателем Криспином Сальвадором я помню до сих пор. Миссис Лумбера, вдохновенно-флегматичная преподавательница, задала нам «Одним выстрелом двух зайцев» еще на первом курсе Атенео. Слова Криспина впервые дошли до меня в отпечатках синих чернил на дешевой рыхлой бумаге для мимеографа. Мы уже читали «Накануне Первомая» Ника Хоакина[146], «Наводнение в Тарлаке» Грегорио Брильянтес[147] и эпохальный роман Пас Маркес Бенитес «Мертвые звезды»[148]. Однако рассказ Криспина произвел на меня самое глубокое впечатление.
