Нафиса Хаджи - Сладкая горечь слез
Девушка сообщила, что она дочь Анжелы, — несколько неуверенно, с легкой вопросительной интонацией, словно сомневалась, помню ли я, кто такая Анжела.
— Дочь Анжелы?! О, входите, входите, — пригласила я. Анжела. Вот почему девушка показалась мне странно знакомой.
Она представилась как Джо. И замолчала, ожидая, что паузу заполню я. Я уступила, делая вид, что не замечаю односложности ее ответов — когда она вообще отвечала словами. Она разглядывала комнату и меня, мне даже стало неловко.
— Как поживает ваша мама? Хорошо себя чувствует? Она была очаровательной девушкой. Такой милой. Вы приехали навестить деда? Он живет вон там, через дорогу. Нет? Ко мне? Как это мило!
Я предложила ей сесть и продолжала, старательно скрывая раздражение, ведь девица только кивала, практически не произнося ни слова:
— Мы с вашей мамой были добрыми подругами. Каждый раз, приходя в библиотеку, я вспоминаю о ней. Она ведь работала в библиотеке, когда жила здесь, знаете? Она вам рассказывала? Да, мы дружили… Не хотите чаю? Мама рассказывала вам о моем чае, а? Тогда давайте я поставлю чайник, а вы посидите пока, я сейчас вернусь.
Я не пригласила ее в кухню со мной, как сделала бы при обычных обстоятельствах. С матерью Джо именно в кухне мы провели большую часть времени. Но в этом визите, в самой Джо что-то меня очень смущало. Едва отворилась дверь, я почувствовала себя объектом пристального наблюдения — каждое мое слово оценивалось и анализировалось. Не думаю, что она делала это осознанно — настороженно сохраняла дистанцию. Но все же странно. Явилась сюда, ко мне. «Зачем? Кто я ей?» — мучилась я вопросами, автоматически совершая привычные движения. Вскипятила воду, приготовила чай, нимало не беспокоясь, что гостья осталась без внимания, хотя обычно я не позволяла себе так нарушать правила вежливости.
Поставив перед ней поднос с чаем, я не стала объяснять, почему не пью сама, а в ответ на ее вопрос просто сказала, что уже пила чай сегодня. Не стоило вдаваться в подробности относительно моего поста. Это, полагаю, только усилило бы отчуждение между нами. И без того уже заметное.
— Вы не похожи на мать, — заметила я. И тут, едва произнеся эти слова, поняла, что показалось мне странным. Странно, что девушка кажется знакомой, но при этом совершенно не похожа на свою мать.
— Нет. — Она отпила глоток и спокойно сказала: — Я похожа на вашего сына.
Хорошо, что я постилась и в руках у меня не было чашки с чаем. Я бы обязательно выронила ее, и та разлетелась бы на множество осколков, как в индийской мелодраме.
Я долго, очень долго молчала — вспоминала, как Саба, ей тогда исполнилось восемь, рассказывала, что видела Садига в машине Анжелы. Я еще удивилась тогда, ведь ни он, ни она ни разу даже не намекнули, что дружат. Потом спросила:
— Садиг знает?
— Я встречалась с ним несколько лет назад.
— Он мне не рассказал.
Глупо прозвучало. Можно подумать, он вообще о чем-то рассказывает. Как будто я была той, кому он доверял, с кем делился своими тайнами; сын, при упоминании имени которого сердце мое по сей день разрывалось, как в тот день, когда мы расстались. Да, внешне у нас были нормальные отношения — лучше, чем прежде.
— Он куда-то собирался уезжать, когда мы виделись, — сказала Джо. — Вы не знаете, где он сейчас?
— Уезжать? Пожалуй, он всегда в дороге — туда или оттуда. Редко задерживается на одном месте, даже не успевает осознать, где именно находится. Но месяц назад мы с ним общались. Он здесь, в Штатах, в Бостоне. Но скоро вновь уезжает в Пакистан. У его деда удар.
Я старалась не пялиться на нее в упор, но ничего не могла с собой поделать. Да, девочка говорит абсолютную правду. Достаточно взглянуть на линию подбородка, скулы, глаза.
— Вы его разыскиваете? Хотите встретиться еще раз?
Она кивнула.
— Он… он обрадовался вам? Когда впервые увидел? Вы поговорили?
Еще один кивок:
— Да. Он рассказал о своем детстве. О том, как вы жили вместе. Про дом, террасу и фруктовое дерево. И сказку про обезьяну и крокодила.
— Правда? А я думала, он вычеркнул все из памяти. Считала, что все его воспоминания начинаются с момента нашей разлуки.
— Об этом он мне тоже рассказал. — Тон изменился, мягко побуждая меня продолжить. — Но почему вы расстались? Что стоит за этим?
Этот неприятный вопрос сам Садиг никогда не решался задать, — вопрос, который на время даже подорвал мою веру.
— Вам как рассказать, покороче или подлиннее?
Девушка прикрыла глаза, и это неожиданно поразило меня. Склонила голову, открыла глаза и посмотрела прямо мне в лицо.
— Подлиннее, пожалуйста.
— Но это очень длинная история. У вас есть время?
— Столько, сколько сможете мне уделить.
Перебирая возможные варианты начала, я ухватилась за самый безопасный.
Крокодил и обезьяна. Когда я была маленькой, папа часто рассказывал мне эту историю. Но его версия отличалась от той, что я рассказывала Садигу. В папиной сказке крокодила подбивала к предательству друга, обезьяны, его жадная жена. Она его обманывала, притворяясь больной, чтобы он исполнил ее желание — принес сердце обезьяны, якобы для исцеления. Но финал тот же. Мне было лет восемь или девять — больше, чем Садигу, когда его у меня отобрали, — и я объявила отцу, что мне не нравится эта сказка.
— Это неправильно, — сказала я. — Крокодил сам решил убить своего друга. При чем тут его жена? Вечно во всем обвиняют женщин!
— Вот как? — расхохотался отец. — Вот, значит, какие выводы ты делаешь?
— Ну да. Если мужчина плохо себя ведет по отношению к матери, это его жена виновата. Если мужчина груб со своей женой, виновата его мать. А сам мужчина за что-нибудь отвечает?
— Хм, отличный вопрос. Сказки рассказывают люди. И слушают их тоже люди. То, как человек рассказывает, кое-что говорит и о нем самом. Как и то, что именно он понимает, какие уроки выносит из рассказа, который слышит. А как бы ты рассказала эту сказку, Дина?
— Я? Я бы сказала, что крокодил сам был очень жадный. Что он никогда не был по-настоящему другом обезьяне. Он любил только фрукты, которые она ему давала.
— Ага. Но мне твоя версия не нравится.
— Не нравится?
— Совсем. Для меня прелесть этой сказки как раз в том, что крокодил и обезьяна смогли подружиться, пускай и ненадолго. Они превозмогли свое естество и предрассудки, в которых их воспитывали, — жить в страхе или жить ради потребления — и стали друзьями, несмотря ни на что.
— Но они ведь дружили недолго.
— Верно. Но это не имеет значения. Они ведь дружили. И для меня это самая важная часть сказки, я не хочу ее изменять.
Я поразмыслила минутку и согласилась:
— Ладно. А что, если искусителем крокодила станет его брат?
— Брат? Хорошо, это я согласен принять. Итак, новая сказка про обезьяну и крокодила. Версия Дины Иман.
— И твоя.
— О, ты разделишь славу со мной? Как это мило с твоей стороны, маленькая Дина. Хорошо, «Сказка про обезьяну и крокодила», версия Дины и Игбала Иман. Расскажем вместе? Я начинаю… Однажды…
Оттуда все и пошло. Мы с отцом дали друг другу разрешение изменять старые сказки, подвергать сомнению прежнее понимание. Обезьяны и крокодилы. Страх и жадность. Кто не становился жертвой искушений? И кто сумел подняться над ними?
К девяти годам я привыкла проводить время на террасе нашего дома. В соседском саду росло дерево джамун. Ты киваешь — Садиг рассказывал тебе про дерево? Но я-то говорю про времена задолго до его рождения. Тогда дерево было не таким высоким, а ветви его не такими толстыми. Садиг помнит, как фрукты падали с ветвей, затенявших часть террасы, и ему легко было до них дотянуться. Но в моем детстве верхушка дерева едва достигала края террасы. Чтобы достать плоды, мне приходилось перегибаться через оградку и подтягивать к себе непослушные ветви. Но опасность меня не останавливала. Фрукты были настолько вкусны, что стоили любого риска. И как-то раз, когда все плоды с ближайших ветвей были обобраны, я наклонилась больше, чем следовало, критическая точка была пройдена и закон гравитации вступил в силу. За миг до падения я услышала крик: «Осторожно! Берегись!» Детский голос, из сада внизу. Голос того, кто, оказавшись в нужном месте в нужное время, смягчил мое падение и спас от неминуемой гибели.
Мальчик, года на два старше меня, он играл под деревом и глянул вверх в тот момент, едва успев выкрикнуть предостережение. Я свалилась прямо на него, он своим телом смягчил силу удара, воздух с шумом вырвался из его легких, раздался треск ломающихся костей. Его домашние уже мчались к нам с воплями. «Умар! — кричала его мать. — Умар, сынок! Очнись!» Кто-то оттащил меня в сторону, и я увидела, что мальчик лежит без сознания, а нога и рука у него изогнуты так, что даже смотреть больно. Убедившись, что со мной все в порядке, его повезли в больницу, а меня под присмотром служанки отправили домой. Я жутко страдала от чувства вины, думала, что мальчик теперь наверняка умрет, и все из-за меня. Но нет, обошлось. Через несколько часов он вернулся домой, с загипсованными рукой и ногой. Папа ходил к соседям принести извинения от моего имени.
