Наталья Галкина - Сказки для сумасшедших
Люся любила спиритические сеансы. Особенно под Новый год... под Рождество, ближе к Святкам, Крещенью, когда так холодно за окнами, так уютна свеча, над которой нагревают блюдце, так тепло в общежитейском театральном быте, ни свой дом, ни чужой, ни гостиница.
Дух уже был вызван: Федор Шаляпин. Дух был не в духе. Правда, за столом находились большей частью алевтины, и вопросы они задавали глупенькие.
— Буду ли я счастлива в любви?
— Б-а-б-а, — ответил дух Шаляпина, помедлив.
— Что мне следует ожидать в этом году?
— Г-а-р-н-и-т-у-р.
Они не стали выяснять — в каком смысле, одна из аглай записывала ответы (и вопросы тоже), чтобы после, когда дух уйдет туда, откуда пришел, обсуждать их подробно.
— Кто убил Кеннеди?
— Л-и-н-к-о-л-ь-н Н-и-к-с-о-н.
— Что такое любовь?
Мало кто из духов избежал этого сакраментального вопроса. Шаляпин без особой учтивости выдал свой вариант ответа:
— И-д-и с-п-а-т-ь, с-у-к-а.
— Девочки, — сказала сонная маленькая Танечка с Волги, —может, вправду ляжем? Спать хочется.
На нее зашикали.
— Кого вы любили больше всех?
— К-о-б-е-л-ь-к-о-в.
— У него была псарня? — шепнула Танечка. — Или он шутит?
— Молчи, может, он был гомик, музыканты и певцы почти все, ___ шепнула ей в ответ аглая в серебристом парике.
— Тише!
— Что такое искусство?
Шаляпин держал паузу. Потом блюдце тронулось, поплыло под девичьими пальцами.
— М-у-т-ь, — ответил дух великого баса.
— Чего мне следует остерегаться? — спросила Люся, думая о Явлове.
И получила ответ:
— С-т-е-к-л-а.
— Девочки, — сказала сонная Танечка, — сил нет, спать хочу, отпустите его.
Когда дух Шаляпина покинул девичье сборище, в комнату пришла припозднившаяся аделина с чуть помятой прической; стеля постель, она поинтересовалась, кого вызывали: Шаляпина, сказали ей.
— Я, когда по коридору шла, слышала, кого в двух соседних комнатах допрашивали: Ленина и Софью Перовскую. Грешным делом, я под дверью-то постояла; ну и нес их Владимир Ильич! б...ди, говорил, б...дищи, люковки, чтоб вам пусто было.
— Да у них там небось Кузя за столом сидит или Серж, они нарочно подкручивают.
— Глупости, — сказала аглая, — я пробовала, его нарочно не подкрутишь, оно сопротивляется и само идет, куда ему надо.
— Люся, а почему ты должна бояться стекла? у тебя друг сердечный на отделении стекла есть? — спросила вторая аглая.
— Нет, на стекле и на керамике у меня только подружки учатся. Я не поняла, о чем это он.
— Может, в зеркало не надо смотреться? — предположила аделаида. — Или гадать с зеркалом не стоит?
— Девочки, гасите свет, — умоляюще сказала Танечка, — вставать ведь рано.
— А мы, Танюша, ложимся, когда ты встаешь; ладно, засыпай, уснешь — мы тебя завесим, а свет опять зажжем.
— Неужели спать не хочется?
— Хочется, хочется. У нас костюмы карнавальные не дошиты.
Однако сон сморил всех, все приоделись в самодельные ночные, сорочки до полу, напоминавшие наряды оперных певиц, — батист, кружева, декольте, бретельки, завязки, разрезы, — свечу задули, луну задернули, дышали во сне легко, тихо, ждали счастья, смотрели сны о любви и предполагали жить вечно.
Никому не было страшно, запросто зазывали выходцев с того света в свои ситцевые комнатушки, словно потусторонний мир объявили семнадцатой (или сколько их там было?) республикой Советского Союза. Танечка из Чувашии, Инночка с Украины, Грета из Азербайджана, Серж из Армении, композитор Шопен из Загробного мира, прошу любить и жаловать.
Кстати, накануне ректор собирал педагогов и сотрудников на беседу. Непорядок у нас, говорил он, мистика в стенах родного идеологического ВУЗа имеет место быть; надлежит провести среди студентов разъяснительные беседы. И специально отвлек ученика Репина, чтобы тот не подал реплику, — мол, какие беседы, я им лучше псалом спою. Не хватало только, чтобы сидевший тут же, в кабинете, инструктор обкомовский (или райкомовский?) по культуре слушал про псалмы в дополнение к оккультизму, как будто инструктор отродясь в институте не бывал; полно, да он уж и сам скоро псалмы выучит, звучали при нем ненароком на пятом этаже неоднократно, хотя кто ж его на пятый этаж гнал? сидел бы в ректорате, давал бы указания или по музею гулял, просвещался.
— А как они этим оккультизмом занимаются? — подал голос физрук.
— Блюдечко крутят.
— Обычное блюдечко?
— Фарфоровое. Без рисунка. На блюдечке стрелка нарисована. Алфавит по кругу на бумаге написан. Блюдечко кладется на лист с алфавитом, все садятся вокруг стола, касаются пальцами блюдечка...
Короче, получив инструкцию в полном объеме, педагоги и сотрудники разошлись восвояси и как-то исподволь, группами, и сами попробовали — что за спиритизм такой и действительно ли оно вертится?
Сотрудницы музея затащили на спиритический сеанс Вольнова: как он ни упирался, пришлось-таки сесть с ними за круглый стол.
— Вызываем дух Пастернака, — трепеща от волнения, произнесла Аделаида Александровна. — Дух Пастернака, если вы здесь, то ответьте, пожалуйста.
Трепетало пламя свечи, выхватывая из тьмы измененные свечным освещением лица.
Блюдце приподнялось и трижды пристукнуло по листу бумаги.
— Он здесь... — прошептала, бледнея, пожилая служительница музея.
— Теперь задавайте вопросы.
Все-таки некоторую растерянность загробная республика в людях вызывала, потому что вопросы последовали столь же нелепые, сколь и за столами в студенческом общежитии. Кроме музейных, присутствовали (по принципу этажности, видимо) работавшие на уровне трюма физрук, один из кочегаров, завлаб лакокраски из полуподвала с помощником и уборщица.
— Будут ли наши секции замечены на городских соревнованиях? — брякнул физрук.
Не дрогнув, дух Пастернака отвечал:
— П-о-с-л-е в-е-с-н-ы.
И так далее, и тому подобное. Конечно, уборщица спросила:
— Что такое любовь?
— П-р-и-р-о-д-а м-и-р-а.
Аделаида Александровна, склонясь к Вольнову, настоятельно просила его задать духу Пастернака какой-нибудь вопрос, Алексей Иванович отнекивался, наконец она его уломала.
— Дух Пастернака, — произнес медленно Вольнов, — скажи и мне что-нибудь.
— Это же не вопрос! — зашептала Аделаида Александровна. Последовала пауза. Подумав, блюдце пришло в движение.
— 3-д-р-а-в-с-т-в-у-й, А-к-с-е-л ь...
После сеанса физрук сказал Вольнову:
— Он буквы в вашем имени переставил. Должно быть, какие-то помехи между тем и этим светом существуют. Так сказать, аберрации, — физрук любил сложные слова. — А вы заметили, как он про наши секции ответил? что после весны нас ждут успехи в городских соревнованиях. Как раз, между прочим, в начале лета будут соревнования по фехтованию. Усилим режим тренировок.
«Вот тебе и блюдечко, — думал Вольнов. — Ну что ж, прощай, Борис».
Он долго не мог уснуть, курил, размышлял о мертвых; о сваленных в общую яму неотпетых лагерниках, о солдатах второй мировой, не преданных земле, не отмоленных, не названных поименно, о расстрелянных в многих пустошах и на петроградских пустырях: сколько душ мытарей, сколько неприкаянных душ витает над родной державой, думал он, да можем ли мы обрести хоть тень покоя, хоть тень счастья, хоть тень иллюзий в таком-то мареве. Вольнов подумал о главном покойнике, столичном, вожде нового, младого, незнакомого истории человечества племени; его передернуло; вспомнил он о сомкнутых ресницах маленькой итальянки из саркофага. «Орфею в ад у нас спускаться не надо. Вот он, ад, над поверхностью земли, слой надпочвенного ада, наш анти-Китеж». Папиросный дым подкрадывался к холодным стеклам окон. «Восстанут мертвые, — думал Вольнов. — Восстанут наши непогребенные, неотпетые, неповинные, поднимут восстание, и за грехи российские придется ужо отражать волны взбунтовавшегося небытия».
Хотя предпочитал он бессонницу химическому успокоению, пришлось ему встать, глотнуть корвалола, принять снотворное; фармацевтический Морфей, двойник обычного, шелестя сигнатурой, бряцая ретортами, впустил его в благоухающее опийным маком и аптечными услугами царствие свое. Был Морфей на сей раз милосерден: Алексею Ивановичу Вольнову не снилось ничего.
Кочегар, принимавший участие в спиритическом сеансе музейных сотрудников, однажды ночью видел переходившую заснеженный двор треглавую Тривию с пылающими факелами в руках, но подумал, что гневную триликую богиню видит спьяну, мерещится, да еще и троится; кочегар испугался надвигающейся белой горячки и даже некоторое время не пил. Только четверо из всего института избежали спиритического помешательства: Покровский, Мансур, Ван И и ученик Репина.
Люсин день рождения приходился на католическое Рождество. Сахарные барашки, леденцовая колыбелька, пряничные волхвы витали вокруг костела на Ковенском, куда водила иногда Кайдановского совсем маленьким соседка, француженка.
