Наталья Галкина - Сказки для сумасшедших
Переместившись, луна заглянула в окно скульптурной мастерской, где с предыдущей ночи ждала ее толпа благородных рабочих, три спортивных девушки, два борца за правое дело и один слепой музыкант; впрочем, возможно, то был зажмурившийся от лунного света Лель.
Сидоренко постелил Кайдановскому на полу у батареи, отодвинув тихонечко стол.
— Не снимай свитер, от окна тянет. Как, терпимо?.
— Гениально, — сказал Кайдановский, забираясь в свое логово. — А можно свечу на полу зажечь?
Они шептались, чтобы не разбудить спяших соседей.
— Спалишь помещение. Читать хочешь? Лучше спи.
— Записать кое-что надо.
— Лампу настольную приспособим, стол завесим и стулья, будет кибитка, гей, чавалы. Что пишешь? Мемуары?
— Сказки.
— Дай потом почитать, — Сидоренко заснул моментально, словно его выключили.
«Так, стало быть, жили-были пятеро братьев: высокий, кудрявый, молчаливый, толстый и плотник. Жили дружно, пока не влюбились в одну и ту же девушку. Ходят за ней то по очереди, то вместе. На вечеринках с ней пляшут. Подарки дарят: платочек, туесок, бусы, пряник, веретенце. Она принимает. Наконец поставили вопрос: пусть выбирает, за кого замуж пойдет. Она поулыбалась, да и говорит: за того, мол, пойду, который лучше. И стали братья промежду собой выяснять — кто из них лучше: высокий, кудрявый, молчаливый, толстый или плотник. Сперва ссорились. Потом до драки дошло. Разругались вконец. Весь дом вверх дном. Они опять к ней: говори, говорят, кто из нас лучше: высокий или кудрявый? молчаливый или толстый? или плотник? А у самих: у кого фингал под глазом, у кого рукав отодран и так далее. Она поглядела, да и молвила: мол, если приглядеться, вы на самом деле не высокий, кудрявый, молчаливый, толстый и плотник, а нудный, драчливый, унылый, жадный и глупый. И пошла. Они совсем растерялись. Тут вылез из-под пола домовой. Что вы, говорит, блажите? на что! вам такая злая девка? никто из вас не лучше, а каждый хорош сам по себе. Братья в разум вошли, повинились, помирились, пообнимались, делом занялись. Стали вместе пять домов строить, каждому по дому: с балясинками, с коньком, с резными ставеньками, с ветряком и с сараюшкой впридачу. Такие дома отгрохали. Через год нашли себе невест, сыграли пять свадеб, привели в дома пять жен: веселую, рыжую, быстроглазую, крутобокую и певунью. Кто на какой женился, не помню. Помню только, что сами жили мирно и жены не ссорились».
Он погасил лампу.
Батарея грела наподобие лежанки, только сбоку. Было прекрасно, тихо, кто-то шерудился за стеной на кухне, жарил яичницу; повинуясь неказистому уюту общежития, Кайдановский уснул. Внизу, под ними, гремя ключами, поднимался на утренний обход Комендант. Звенело в полусне полуспящего Ван И; «Гоминдан», — думал он и одновременно слушал звон священных колокольчиков, отгонявших злых духов.
Как ни странно, звон колокольчиков слышал и Вольнов, но то был воображаемый, точнее, представляемый в бессонницу сухой звон, почти шелест, натуральных колокольчиков, полевых, попадались и крупные, именуемые приточной травою, колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые? Со слезами на глазах, жмурясь, не зажигая света, Вольнов представлял себе букет колокольчиков, блеклых, на длинных стеблях, которые несла в руках его мать; они шли по лугам, по проселочной дороге, пересекали мостик через ручей, мать смеялась, на ней была соломенная шляпа. Вольнов, а тогда фамилия и имя были у него совсем другие, едва поспевал за матерью; он был мал, она шла быстро, их нагоняла туча, им надо было вернуться на дачу до грозы. Он длил одно из любимых своих воспоминаний. Свойство человеческой памяти, невинное защитное свойство помнить хорошее и стирать дурное, обострилось у Вольнова до болезненных проявлений, странных провалов. Чем бесповоротней стерты были месяцы, годы, ситуации, тем ярче проступали эпизоды, мгновения, тем рельефней, реальней, реальней бытия; он вспоминал оттенки, запахи, дуновения ветра, мельчайшие морщинки на воде придорожных канав под лапками водомерок. Словно став крошечным, близоруким, подобным гному, домовому, эльфу, Вольнов рассматривал серебряные изнанки лопушиных листьев, ворошил песчинки с мелкими лиловыми вкраплениями гранатовых крошек, трогал шелк кувшинок. Эта лазейка впервые открылась ему в тюрьме, он умудрялся улизнуть в лазеечку в лагере; спасительные иллюзорные фрагменты былого посещали его и в мирной нынешней жизни, которая была не вполне мирной, не вполне жизнью и, в общем-то, не вполне нынешней.
Кроме эпизода с букетом колокольчиков, он обожал слайд со шкатулкой для перчаток. Тоже из детства, очень раннего, канун Рождества; отец подарил матери деревянную шкатулку для перчаток. Дивный запах шкатулки. На крышке нарисованы масляной краскою, тончайшей, видать, кистью, пять разных птиц: синица, щегол, чиж, малиновка, снегирь. Маленькие нежные перчатки, лайковые, еще какие-то, цвета цыпленка. Запах перчаток. Кажется, где-то есть елка. Ее наряжают?
Вольнова не переставало удивлять сочетание букета и шкатулки с выгребной ямой долгих лет, которые он помнить не желал, которые изблевала память его, — сочетание несовместимостей жизни.
Еще удивляла его эклектика, отсутствие стиля, бездарное разностилье эпохи; что же он тут прожил? с чем сравнить? собственную историю — сравнить с чем? с диккенсовским романом? (в самом деле, внебрачное дитя, прижитое с ним возлюбленной его, она подкинула в корзинке — в корзинке! как кутенка! — и в тончайшем бельеце деревенской бабе — ему и не сказала, где деревня-то, — и не забыла надеть младенцу золотой крестик и засунуть в атласное одеялко пару браслетов: крестьянке на мелкие расходы, — чем не сюжет в духе мистера Чарльза?) с детективом? (чего стоила вся петербургско-московская сюжетная линия с анонимными доносами, подметными письмами, исчезающими по очереди людьми!) с фильмами ужасов западных благополучных людей? с фарсом? с пародией? выгребная яма, служившая ему обиталищем не одно десятилетие, несла черты абсурда откровенного. У него голова шла кругом от формул, произнося которые, люди бестрепетно убивали себе подобных (подобных ли?!): сотнями? тысячами? В самом деле, что такое «наймит Антанты»? Москиты и наймиты. Когда он еще надеялся выйти на волю хоть отчасти таким, каким с воли — вошел, он собирался написать длинный роман, действие которого происходило бы большей частию в сумасшедшем доме. Воля? Роман? Все это уже не имело значения. Он представлял собой иное существо из иного мира, старавшееся никогда в мыслях своих не вспоминать себя прежнего. Даже мать с букетом колокольчиков не звала его, маленького, по имени: молчала, улыбаясь.
Докурив, Вольнов закрыл глаза и напоследок перед звоном будильника представил себе морского конька в зеленоватой южной воде. Маленький монстрик, чудушко морское, динозаврик на память о сотворении мира. Зелена вода, зелена, солоновата. Он вытянулся на койке, зажмурившись, со счастливой улыбкой сумасшедшего. Серию «Мементо море» он ценил особо.
Окна наливались голубизной, театральной зимней лазурью, вид у них был вполне умиротворенный. Голубизны не касались игры людские. Вольнова, помнится, поразило заголубевшее над головой окно карцера: рядом елка? наряжают? Помнится, вспомнил тогда слова романса с неожиданной ненавистью: «Растворил я окно, стало душно невмочь, опустился пред ним на колени, и в лицо мне пахнула весенняя ночь благовонным дыханьем сирени».
Хлопнув ладонью по будильнику, Вольнов встал. Хватит. Довольно. Баста. Надо же, изморозь на стекле внизу у подоконника, ледок-с. Да тепло мне, тепло, морозушко, не жалуюсь. Босой, в подштанниках, бродил он по комнате, ища спички. Ау, ку-ку, шведские, серные, где вы, куда приспособил? скоро совсем рехнусь, к тому идет.
Явлова надвигающийся Люсин день рождения чуть не застал врасплох; однако он нашел в перекидном календаре запись про шляпу с полями и, озабоченный, недовольный, двинулся, вооружившись шоколадкой «Золотой якорь», к рабочему месту бывшей любовницы, где она бойко и изящно печатала на электрической пишущей машинке некие рацеи.
Прекрасная машинистка посверкивала алыми выпуклыми коготками, благоухала парфюмерными и парикмахерскими ароматами; Явлов не без удовольствия оглядел ее обтянутые красивым капроном складные ножки в бархатных туфельках и пушистую розовую кофточку, вообще ее всю оглядел, как бывшее личное хозяйство, недавно по ситуации переданное в другие руки. Покосившись на шоколадку, украшение десятого отдела полюбопытствовало, что Явлову нужно.
— Не скажешь ли ты мне, бесценная моя, где берутся дамские шляпы с полями? где их продают, имею я в виду.
— Пожалуй, я пропущу все, что могла бы сказать тебе по поводу «моя», по поводу «бесценная» и по тому поводу, что ты консультируешься именно у меня по части подарков для своей нынешней крали.
— Сделай милость, — сказал Явлов.
