Андрей Донцов - Комплекс Ромео
В очередной раз разрешив географический ребус под названием «пересечение Новоалексеевской и Староалексеевской», я поднялся на лифте на пятнадцатый этаж и позвонил в дверь.
Дверь открылась, но кто—то долго разглядывал меня в глазок.
Затем раздался утробный мужской бас и шаги в глубь квартиры.
Похоже, последний шанс пристроить Дарью накрылся.
– Ну вот, тема провалена. Потрахаться не удалось, – громко заявил голос безо всякого, впрочем, сожаления.
Однако нетипичный сленг для возлюбленного будущей великой русской поэтессы. И уж больно знакомый голос.
В коридоре неожиданно появился огромный Иржичех в семейных трусах, которые, по всем раскладам, уже не должны были продаваться на постсоветском пространстве лет пять.
Откуда он их берет?
– Только не вздумай бежать, артист, – грозно предупредил Иржичех.
Надо было стартовать сразу, зря потерял секунды. Вот так заехал на пару часов.
– Здесь поговорим, – он прижал меня к решетке.
– Поговорим…
Зачем я сюда приперся? У меня уже не будет шанса улететь, если я опоздаю на самолет. Никакого шанса. Никаких денег.
Но кто же знал? Как могли спариться эти два непохожих, противоположных млекопитающих? Что может быть между ними общего?
Тем временем Иржичех уже злобно шипел мне в лицо.
– Не по—пацански, артист, ты поступил. Мы в дело вступили. У нас тема общая была. На такой теме и погореть можно было. Что ты мне всех пацанов на шухер подсадил, сука такая, а?
Если бы развернулся и побежал сразу, Иржичех бы меня не догнал в своих шлепанцах.
Блин. Мне очень вредит моя деликатность – как писал Веничка. Вернее даже – это не деликатность. Это вера в какие—то условности, замешанные на мнимой гордости. Какая здесь гордость…
«Увидел опасность – сматывай сразу. Ничего не боятся только подонки. Настоящие люди – всегда на измене», – фраза из отечественного кинематографа.
Хотя наличие Иржичеха на свободе говорило о том, что меня, скорее всего, не ищут, и зря я расстался со своей привычной внешностью.
– И ты должен мне что—то сказать. Прямо сейчас. О том, что пропало из квартиры вместе с тобой. Иначе при всем моем к тебе уважении…
Неужели он так расстроился из—за подшивки журнала «Эсквайер» на английском языке? А что там еще могло пропасть?
Да, сказать что—то надо было. А что здесь скажешь?
В коридор выпорхнула закутанная в белую простыню на античный манер Лиза. С распущенными, как у фурии, волосами и с широко распахнутыми глазами, ожидающая ввода в свою поэтическую гавань огромной флотилии, болтающейся между иржичеховых ног. Увидев меня, она оторопело взвизгнула, и простынь упала к ее ногам, оголив крупное белое тело, которое вот так полноценно я видел, надо сказать, впервые.
Каким—то юмористически размашистым пинком, достойным лучших номеров «Лицедеев», Иржичех умудрился затолкнуть ее в квартиру и захлопнуть дверь одновременно. В проеме двери на прощанье мелькнула широкая полоса, разделяющая ее грушевидные ягодицы.
– А это как понимать, – попробовал я перейти в слабую контратаку.
– Искал тебя и вышел на нее. О том, как ты себя вел по отношению к ней, будет отдельная тема…
Э—э нет. Так я точно на самолет не успею.
– Ты слышал, какие она стихи пишет? Слышал?
Меня несильно встряхнули и ударили затылком об решетку. Пакет с Дарьей выпал из рук.
Но это было только начало.
Иржичех распалялся медленно, зато остановить его потом было невозможно.
Из квартиры доносились поэтические рыдания Лизы.
Никакой злости я к Иржи не испытывал. Все—таки он был мой спаситель. Даже если б он стал колотить своими гигантскими кулаками по башке, вряд ли хоть капля ответной агрессии появилась в моем сердце.
Внезапно Иржи—спаситель сам подкинул мне подсказку.
– Мне Толик Постнов спрашивал, – Иржи всегда так говорил: «Мне спрашивал», какой же он все—таки милый! – может, тебя все—таки… тогда успели распетушить… ну, там… в квартире?
«Гениально! – подумал я. – А ведь это, черт возьми, шанс».
Моя голова уткнулась в его могучее плечо, и поток слез сделал его мокрым в считанные секунды.
Вот таким грубым клоунским методом. С рыданием в голос. Ничего сложного в этом нет. Взять и зарыдать. При нашей—то жизни тем более. Наиграть, как лошадь – так называлось это в нашей театральной студии. Но весь секрет успеха был в быстроте и резкости. Иржичех мгновенно опешил.
– Я не мог… Не мог… – Рыдания заглушали мой голос, душили меня, мне сделалось мгновенно плохо на самом деле – это была побочная сторона эффекта, сопровождающая данный метод. – Не мог тебе признаться… Иржи… признаться в этом…
– Надо было, – обомлело выдавил из себя Иржичех. Хватка его ослабла, одна рука уже не держала, а гладила.
Я медленно выполз из его объятий.
Из квартиры доносился истеричный вопль поэтессы: «Не убивай его, Алеша!»
«Алеша, не убивай Сашу!» – как это было мило, заботливо и по—женски. Сколько смысла в этих простых человеческих словах. Я продолжал реветь белугой.
Самым трудным было, не сбавляя рыданий, нагнуться за пакетом с Дарьей, который валялся в ногах Иржи, так, чтобы это выглядело естественно и не прагматично.
Взяв пакет, можно было форсировать события.
Я резко рванул к лифту, крикнув в морду Иржичеха: «Я не могу смотреть тебе в глаза…»
Боже мой, кому я хотел оставить Дарью.
В аэропорт. Скорее. Как же разламывается башка… Но куда деть икону?
Оставался единственный выход. На Войковской жил Михалыч. Мастер с большими грустными глазами.
Трансфер Москва—Туркмен—баши—Бангкок
О, там Восток!
Джульетта – это солнце!
Уильям Шекспир. Повесть о настоящей любви1
Милое эконом—путешествие началось с того, что самолет опоздал на шесть часов. Беготня с билетами в руках познакомила меня с интеллигентного вида двадцатидвухлетним парнем, тоже летевшим в Бангкок в одиночестве.
Парня звали Кирилл Денисов, и был он точной копией Джона Леннона, только променявшего карьеру музыкальную на спортивную. Но очки присутствовали…
– Вы так интересно одеты. Из Бангкока сюда прилетели и возвращаетесь обратно? – спросил он.
– Нет, не был я в Бангкоке вовсе. А интересно одеться можно и здесь, если этим делом – в смысле одеждой – больше года не париться.
Вообще—то я запарился. Боясь быть пойманным в аэропорту, я побрился наголо, конфисковал у Брата какую—то жилетку с китайским драконом на спине, прикрывающим большую часть моего тела. Брат не возражал. Он всегда с радостью дарил мне все, в чем я был похож на чучело.
– Вы музыкант?
– Артист. Погорелого театра.
– А я с работы уволился…
– А меня баба бросила…
– А в Бангкок зачем? – хором спросили мы друг у друга.
2
В очереди на регистрацию мы чуть не подрались с белорусами, которые встали перед нами и не хотели соблюдать простое правило живой очереди, а купленная в «дьюти—фри» текила сделала наш разговор взаимно откровенным.
Я уволился с работы, потому что я устал,
Я почти не пью вина – я хожу в спортивный зал.
Ночью я лежу, читаю, пока все соседи спят,
Ночью я кроссворд решаю и я этому так рад…
Есть такая песня у Мамонова. «Досуги—буги». Это было про Кирилла.
Он год отпахал в крупной сбытовой сети по реализации говна. Продавать его надо было под видом качественного аналога зарубежного товара по отечественным ценам. В отличие от зарубежного аналога, после использования данного продукта погибало все живое в округе. «Погибало» – это, конечно, образным языком выражаясь. Поскольку сеть дилеров была крупна до безобразия, продавать одно и то же говно одним и тем же ни в чем не виноватым людям было делом тяжелым с моральной точки зрения.
– Я устал. Приезжаешь в город, делаешь презентацию, говоришь, что качество поменялось, вот такие потребительские свойства теперь добавились, оставляешь продукт в виде единичной лабораторной банки и бежишь. Пока не приехала первая партия. С говном. И не натыкали мордой. Потом звонишь, извиняешься…
– Ладно, успокойся. Хочешь, я тебе расскажу, как меня баба бросила. – Я уже был пьян, ибо не жрал ничего часов восемнадцать.
– Расскажи, – блеснул сочувственно очками Денисов.
– Это случилось… – И я выложил свою печальную историю. Работа по написанию дневника сделала меня определенно более открытым к миру.
Я рассказал ему на правах старшего товарища о том, что одноразовые знакомства – это обычно мир «Три F», и, особо не вдаваясь в подробности, вкратце описал ему идеологию этого мира. У меня было ощущение, что мой собеседник меня понял.
– Но как только, – говорил я, заканчивая с литровой бутылкой текилы, – ты почувствуешь запах легкого ветерка… или не ветерка… похожего на любовь… способного раздуть паруса… настоящего чувства – нельзя предавать этот запах…
