Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой
— Я человек восточный.
— Разве это такое большое преступление, что я провела всего лишь одну ночь с человеком, который, возможно, идет на смерть, который так крепко меня любит, который так безнадежно меня любит, что я сделала этого человека счастливым на одну ночь?
— Мы в этом вопросе не поймем друг друга, Аннушка. Отпусти мою руку.
— А ты уверен, что я спала с Си-я-у?
Я растерялся. Остановился.
— То и дело замирать на месте — тоже, видно, восточная традиция. Иди, прошу тебя.
— Так спала ты или нет?
— Хочешь — думай, что спала, хочешь — думай, что нет. Разве это имеет какое-то отношение к тому, что я тебя люблю?
— Как же не имеет?
— Я не спала.
— Ты врешь.
— Тогда спала.
— Не своди меня с ума.
— Тогда не спала.
— Так спала она или не спала, а, братец?
— Не знаю, Измаил, так и не знаю.
— А к той Марусе или как там ее ты домой не ездил, не спрашивал?
— Маруся с семьей живет в старом деревянном доме из двух комнат. Вся семья была в Ростове.
— Может быть, она и не спала, просто сказала так, потому что ты ее разозлил. Судя по твоим рассказам, она волевая девушка, с характером. Так что, может быть, и не спала.
Ахмед глубоко вздохнул:
— Это вроде моего бешенства. Может, собака была бешеной, а может, и нет. Может, я должен был поехать в Стамбул, а может быть, и нет. Может, я заболею бешенством, а может…
— Брось ты твердить об этом бешенстве. По твоей физиономии не скажешь, что у тебя может быть бешенство.
— Сегодня двадцать четвертый день. Начерти двадцать четвертую черточку, Измаил.
— Ты это прекращай, братец!
— Говорю же, начерти.
Измаил начертил на двери двадцать четвертую белую черточку.
— Постарайся заснуть. А я пойду за лекарством. Наверняка кроме аспирина есть другие жаропонижающие средства.
Измаил ушел.
* * *
Измаил вышел из тюрьмы в 1943 году.
За день до этого Нериман сказала ему:
— Я завтра не приду встречать тебя у тюремных ворот. Приедешь домой сам, будто просто возвращаешься домой с работы. Мы с Эмине тебя встретим. Адрес не забудь, запиши куда-нибудь.
Формальности и оформление документов заняли много времени. Только за полдень Измаил, нагрузившись чемоданом, инструментами и распрощавшись со всеми, вышел на свободу.
Он прошел немного по улице. Городок был такой же, как и все городки в Центральной Анатолии.
В тюрьму его привезли ночью, и поэтому улиц он не видел. С площади, где была правительственная резиденция, он повернул налево. Пошел по муниципальному саду. Посреди сада на цементной площадке стоит бюст Ататюрка. А еще в цемент вмонтировали часы, самые обычные, с боем. Конечно, они не ходят. Он свернул в переулки. Пахнет кизяком и перебродившей пшеницей. Перед дверями домов — каменные ступки. «Завтра пойду на кладбище», — подумал он. И свернул на узкую улочку. Сады обнесены высокими деревянными изгородями. А вот и наш дом. Двухэтажный деревянный дом, нижний этаж побелен. Верхний этаж не достроен. Черные столбы поддерживают крышу. Не успел он постучать колотушкой в дверь, как дверь отворилась. Эмине бросилась к нему в объятия.
— Постой, дочка… Чемоданы…
— Она тебя с утра ждет у окна.
Измаил вошел в дом. Снял ботинки. Надел домашние туфли.
— Добро пожаловать, дорогой муженек.
— Рад тебя видеть, милая женушка.
— Ты очень устал сегодня на заводе?
— Как всегда…
В доме две комнаты. Кухня — в саду, уборная тоже. Одна из комнат — гостиная. По стенам — седиры с жесткими подушками. Посреди комнаты — желтый, как солнце, ковер. Еще есть маленький письменный стол и табуретка.
— Мы едим на полу, с подноса.
— Правильно делаете.
На стене увеличенная фотография Измаила в кепке, переснята с какого-то документа.
— Увеличь и свою. Возьми ту, что у меня.
— И давай еще все вместе снимемся. — предлагает Нериман.
— Снимемся, папа? — просит Эмине.
— Конечно, дочка.
Они прошли в спальню. Вновь — седиры по стенам, еще — латунная кровать с шишечками. Застелена белоснежным вышитым покрывалом. В углу — буфет с зеркалом. А, вот и тумбочка в изголовье кровати. Эту тумбочку и буфет Измаил заказал в тюрьме столяру Зеки.
— Я сплю с мамой на этой постели, папа.
— А сегодня ночью и я буду спать здесь, разрешишь?
Нериман покраснела.
— Я постелю Эмине в той комнате.
— Я не буду спать в той комнате, — запротестовала девочка.
— Послушай, Эмине, не торгуйся, я не люблю таких упрямых, непослушных доченек.
Когда они обедали, сидя вокруг луженого блюда на сияющем медном подносе, который Нериман поставила посреди гостиной, Измаил спросил:
— А ты хочешь братика, Эмине? Еще меньше тебя, будет называть тебя аблой.[47]
— Прямо сейчас, папа?
— Прямо сейчас не выйдет, но увидишь, однажды он возьмет и придет.
— Хочу, пускай приходит. Сначала мы его подстрижем, чтобы вошек не было, а потом я сошью ему одежку.
Измаил смотрит на Нериман, сидящую напротив него, щеки ее пылают. Он только сейчас обратил внимание на ее платье.
— Платье у тебя очень красивое, братец. Ну-ка, встань, посмотрю.
Нериман поднялась, встала перед Измаилом.
— Тебе в самом деле нравится?
— Нравится — не то слово. Ты сама сшила?
— А кто еще сошьет? Я, дружок, шью даже жене губернатора.
После обеда Измаил включил радио. Приемник на огромных батареях, привезенный Нериман из Стамбула.
— Ну-ка, послушаем, что говорит Москва?
Он прослушал сводку.
— А наши все наступают да наступают. Теперь попробуй останови их. Помнишь, что сказал поэт?
Эта армия — твоя, эта армия — моя,
это — наша армия трудовых людей!
Ах ты ж мать твою, ах ты ж мать твою! Мир прекрасен, братец мой!
Нериман повторила своим низким голосом:
— Мир прекрасен, братец мой.
Измаил понял, что он еще не целовал Нериман с тех пор, как пришел. Он прижался к ней, попытался обнять.
— Прекрати, не делай таких вещей при Эмине.
— А когда наша дочка спать ляжет? Насколько я знаю, детям положено рано ложиться спать.
— Я не хочу спать, папа.
— Что мы там еще сказали? О чем мы с тобой договаривались, братец?
Нериман уложила Эмине спать. Поцеловала в обе щеки. Входя в спальню, прошептала:
— Посиди немного рядом с дочкой.
Измаил сел на седир у изголовья Эмине.
— Ну-ка, давай закрой глазки.
Эмине закрыла глаза.
— Если сразу сейчас заснешь, я тебе завтра куплю волчок.
Эмине открыла глаза:
— А что такое волчок, папа?
— Ладно, куплю тебе не волчок, а куклу.
Эмине крепко закрыла глаза.
Измаил снял пиджак, сложив, положил его на белое покрывало седира. Встал, задул лампу, горевшую на столе, вышел на цыпочках из комнаты. Эмине спит, посапывая.
Измаил тихонько открыл дверь спальни. В спальне горел ночник. Нериман в постели. По шею натянула атласное одеяло. В больших черных глазах страх и любопытство. Измаил засомневался: «Погасить ночник или оставить?» Погасил. Разделся.
Нериман робко обняла мужа.
КОНЕЦ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЙ ЧЕРТОЧКИ В ИЗМИРЕ
Измаил вернулся в хижину. Ахмед лежит, вперив взгляд в полоток.
— Как ты себя чувствуешь?
— Неплохо.
— Я принес тебе пирамидон. Еще сказали, что кофеин и уротропин тоже хорошо помогают.
— Как ты объяснил, для кого покупаешь лекарства?
— Для себя. Продается без рецепта. Давай, выпей. Одну такую, одну такую и одну вот эту.
Ахмед проглотил таблетки.
— Знаешь, а твой дядя Шюкрю-бей сбежал.
— Да ладно!
— Ей-богу. Только сейчас услышал. Два дня назад сбежал в Европу.
— Как?
— Никто не знает. Говорят, помогли англичане. Потому что он с ними торговал.
— Компрадор из самых махровых.
— А его жена — твоя тетка, не так ли? — так вот, его жена…
— Да, моя тетка.
— Не открыла дверь полиции, говорит, покажите ордер на обыск. А у полицейских ордера нет. Они — силой. А она им: «Сейчас буду стрелять из окна!» Вот это женщина, братец.
— В роду моей матери все женщины такие. Когда я должен был появиться на свет, в наше ялы в Юскюдаре нагрянули сыщики султана Хамида.[48] Дед мой был как-то связан со сторонниками Намыка Кемаля.[49] Он был моложе их, но очень любил Намыка Кемаля, а особенно Зия-пашу.[50] В доме хранились не то какие-то статьи, не то стихи. Мать схватила все бумаги и спрятала под свой матрас. А сама легла в кровать. Когда сыщики вошли в комнату, она закричала: «Убирайтесь вон, бесстыжие негодяи! Как вы посмели войти в спальню мусульманки? Немедленно не уберетесь — я вас всех убью!» И взяла отцовский пистолет с комода. Тот пистолет до сих пор у нас хранится. Ржавый шестизарядный револьвер. Я всегда спрашивал: «Отец, зачем он тебе?» — «Чтобы воров пугать», — говорил отец. Но он вроде меня, стрелять не умеет. А откуда боязнь воров у него была, знаешь? В свое время он видел картинку во французском журнале «Иллюстрасьон» — в Париже среди ночи воры пробираются в квартиру и хладнокровно режут хозяев в спальне. Но дело, конечно, не в том, что он видел этот рисунок. Насколько мать у меня смелая, настолько же пуглив мой отец…
