Андрей Битов - Белая шляпа Бляйшица
А где же Гагарин? Был обещан Гагарин, а вместо этого… Будет Гагарин, уже недолго осталось, и вообще скоро конец. Само Время не только порабощает, но, к счастью, освобождает, а в промежутке — надзирая, конвоируя, этапируя — сопровождает индивида из колонии для несовершеннолетних в полноценную взрослую тюрягу-крытку, чтобы затем перевести в одиночку, и, ближе к финалу, — в карцер. Вот где отдых-то!..
Это я к тому, что вечно такое положение вещей продолжаться не могло, потому что ничто не вечно, и, раз уж пришли месячные крови, пропали, снова пришли, скоро девке в институт.
В Иерусалиме, где я живу уже десять лет и являюсь одним из ведущих генетиков, мне, разумеется, никогда не задают вопрос, который я без конца слышу от граждан западноевропейского производства: вот вы жалуетесь на антисемитизм в стране вашего рождения, а ведь, несмотря на это, у вас — у вас лично! — такой высокий уровень образования!..
А я думаю про себя: вот это прекраснодушие, эта фатальная необременённость мыслью — передаются эти качества по наследству — или нарабатываются заново в каждом поколении? «Нарабатываются заново» — я имею в виду, являются результатом того, что головной мозг, не выдержав мощи социального процветания, в волшебно короткий срок деградирует? А если допустить, что прекраснодушие передаётся именно по наследству и, накапливаясь в популяции, определяет, вторично, прекраснодушие всей системы — то, представим, я открою этот ген прекраснодушия и благоглупости (уверена, что он доминантный), и вот — как бы погуманней распорядиться моей Нобелевской премией?.. Вот о чем я думаю, в то время, как мой рот открывается как бы сам собой и, независимо от меня (как мне осточертели эти пытливые идиоты!!) произносит: еврею для достижения тех же результатов надо приложить на два порядка больше усилий, чем представителю нацбольшинства… (Ох уж, арийцы! Насмотрелась…)
Но мой рот произносит лишь половину правды, если не меньше. А вот чего он не произносит: семья, господа, в своей функции малого сообщества, никогда не бывает нейтральной по отношению к ужасу жизни: она либо своего члена (в частности, ребёнка) от ужаса жизни защищает, — либо этот ужас усиливает. Мне выпал второй вариант.
Финальная фаза пубертации застигла меня на берегах Великой Русской реки, в густонаселённом уродливом городе К., где любого непьющего считали евреем, — впрочем, эти данные в подавляющем большинстве случаев, разумеется, совпадали. Человек, заботящийся о своем здоровье, единогласно считался параноиком. Не ворующий явно — ворующим тайно и по-крупному. Книгочей — импотентом. Всякая незамужняя старше двадцати двух лет — гермафродитом. Не родившая через девять месяцев после свадьбы — бесплодной, даже порченой. Изучивший иностранный язык до уровня «хау ду ю ду» — шпионом, предателем и, по определению, евреем. Круг замыкался.
Я должна была поступить там в какой-то технический вуз. Разумеется, третьесортный. Третий сорт вуза являлся прямым следствием пятого пункта паспорта, этот закон нумерологии и кошке понятен, но почему именно в технический — ведь даже само это название вызывало во мне ужас?
А потому, что так решили мамаша и Хеопсенков. Точнее, Хеопсенков сказал Слово. Трезвый, он редко произносил больше одного. Мамаша поймала негромкий глагол из его уст — как всегда, затаив дыхание, с трепетом и проворством болонки. А затем, в соответствии с отработанной программой, циркуляр пошёл планомерно спускаться. Что мне оставалось делать? Они оба были раз и навсегда правы. Вы не жили с непогрешимыми, нет? Правда нет? Повезло…
И дело не в том, что Хеопсенков очень скоро женился на моей школьной подружке (ну и что? у древних египтян, например, даже инцест не снижал, а как раз укреплял высокодуховность — Озирис, Изида, и все такие прочие) — да, дело не в том, что Хеопсенков женился на моей однокласснице (которая приходила до того к моей мамаше и, по-дочернему шушукаясь с ней в постели о своём, о девичьем, до трёх ночи, обычно получала от старшей наставницы ценные инструкции по эксплуатации механизмов жизни) — дело даже не в том, что, прежде чем подохнуть с пьянки, Хеопсенков заделал этой активистке комсомольских собраний кучу дефективных потомков, — не будем заглядывать так далеко… Заглянем поближе и поставим вопрос: что бы было со мной, кабы не Гагарин.
А было бы вот что: дай трёху до двадцатого — опять залетела — надо ведь думать, спринцеваться, мозги тебе для чего даны — а эта сволочь никогда не залетает, у ней мама в аптеке — он достал ей чешские сапоги, у этих-то везде лапа — где давали? — где выбросили? — инвалид по пятому пункту, он был, представляешь, даже в Польше — дед сидел за драку — вынес из дома всё до нитки — у меня снова залёт, мой придурок не желает предохраняться — надо рожать — разрыв шейки матки, зашили хреново, стрептококк, загноилось, аллергия на пенициллин, думала, всё, конец — у него хронический гайморит, там в садике все болеют, надо нянечке бутылку к ноябрьским — у ней больничный — я тоже хочу полставки — учись, идиот!! хочешь в армию загреметь, подонок?! — надо разделить: тебе четверть ставки и мне четверть ставки — нашла себе женатика — у мужа цирроз — она после работы моет полы на мясокомбинате — ну что, вздрогнули? — у сестры мужа прободение язвы — у неё знакомый мясник — подай, принеси, и так с утра до вечера, одному одно, другому другое, падаю с ног — а ты всего Маркса читала? — но невозможно же жить — но теория наша чиста, ты всего Маркса читала? — да жить же невозможно — а Маркса, Маркса-то ты всего уже прочитала? — он уже подженился — а как же с пропиской? ты его не прописывай — а у вас какой метраж на человека? — это на полметра больше, надо рожать — я в больницу каждый день, падаю с ног — а спираль ты не пробовала? — а где её взять? — ты его ни за что не прописывай — ударил раз, а он и копыта отбросил, а этому восемь лет дали — тому дашь, этому дашь, вот и нет ничего — ну и что, что вдарит раз-другой, муж есть муж — семья есть семья — кобелю всегда нужна новая сучка, это не страшно, зато семью сохранишь, дурёха, — а у тебя с ним было? — у неё с ним было — ну, вздрогнули! — ну, встренулись! поехали, понеслись, догнались — ты куда лыжи намазал, а попиздеть? — завтра получка, дай рупь — кто последний, женщина, вас тут не стояло, не надо песен, мужу своему яйца крути — у них машина, у них папаша военный — ну и что, что запой, мужик есть мужик, а так вспомнить нечего будет.
Точку я поставила, потому что мне это надоело — во всех смыслах надоело, даже писать скучно — но и Кому-то-Там-Наверху надоели в Своё время мои детские и подростковые мытарства, и было Там решено поставить точку.
«…Угол падения самолёта составлял 61–80°, тангаж — 150, курс падения — 120°, крен правый — 35°, вертикальная скорость падения на выводе — 720 км/час. Зафиксировано было также, что двигатель и все системы самолёта до удара о землю работали нормально. Это же, кстати, впоследствии подтвердила и экспертиза. И ещё один интересный вывод был сделан технической экспертизой: фюзеляж самолёта находился на поверхности земли, не был „углублён“, а это означало — лётчик боролся до последней минуты, он пытался всё-таки посадить самолёт. Замки фонарей и катапульты также были целы и находились на месте.
Что же произошло? Николай Кузнецов считал, что всё дело — в здоровье лётчиков, в частности Серёгина. В последнее время командир полка жаловался на сердце и желудок. Весь его внешний вид, осунувшееся серое лицо явно свидетельствовали, что человек нездоров. Несколько раз после обеда Серёгина рвало, хотя в лётной столовой готовили много лучше, чем в любом московском ресторане. Дело дошло до того, что Серёгин даже побоялся идти на очередную медицинскую комиссию и стал поговаривать о том, что ему пора списываться с неба на землю.
У Гагарина же проблем со здоровьем не было, он находился под постоянным наблюдением медиков Центра подготовки космонавтов, а также специалистов научно-исследовательского авиагоспиталя. Более того, были исследованы кусочки тканей с останков Гагарина и Серёгина. Ткани Гагарина, напитанные кислородом, являлись очень жизнеспособными и говорили о том, что человек, которому они принадлежали, был деятельным до самой своей гибели, ткани же Серёгина были совершенно безжизненны, а это — свидетельство того, что у командира полка в тот момент была острая сердечная недостаточность. Перед вылетом Серёгин немного перенервничал, однако полёта не отменил, очевидно, понадеялся на авось, мол, все обойдётся. В воздухе ему сделалось плохо, и он, судя по всему, расстегнул привязные ремни и ремни парашюта, чтобы вдохнуть поглубже воздуха. Но легче ему не стало, и он в кабине потерял сознание.
Гагарин, естественно, поддерживал с ним связь по внутреннему переговорному устройству и, когда Серёгин перестал отвечать, понял: дело неладно. С командиром полка что-то произошло.
