Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2011)
Максим тянет Кандинского, свернутого в рулоны, к себе — оцепенелая Ольга уже не кричит, тянет к себе. Но оба осторожны — не порвать, не помять.
— Лёльк! Давай порассуждаем. Каждое утро… Когда я начинаю день с того, что делаю тебе горячий шоколад…
— Каждое утро — когда тебе нужны деньги.
— Лёльк! Ты забывчива… А какой кофе?! Давлю тебе морковку — свежайший сок… Ухаживаю, родная. Подаю тебе прямо в постель… А на бонус делаю легкий завтрак.
— И выпросив очередные деньги — исчезаешь!
Рулоны все еще в руках у обоих.
Ни Ольга, ни Максим из осторожности не делают решающего рывка. Замерли. Они сейчас скульптура. Они сейчас как навязчивый прямолинейный символ — распадающаяся молодая семья.
В студии погас свет.
Мигнул раз-другой… Включается. Вновь гаснет.
Ольга, не оставляя, не отдавая Максиму репродукции, топчется на месте. Занемели руки. Она посылает мальчишку вглубь студии:
— Коля. Пойди глянь, что там мигает.
Юнец, обходя живую скульптуру, озабоченно напоминает, на чьей стороне он в этом конфликте:
— Я х-хотел к-копировать к-как раз эти работы.
— Пойди. Пойди глянь.
— Лёльк! Признайся… У тебя много повторяющихся репродукций. Слишком много… Ну что за культ!.. Отдай эти мне. И помиримся.
— Замолчи.
— Так и будем стоять, обнимая на пару великого мастера?
— Так и будем.
Оба, быть может, готовы порвать рулоны. Но не разорвав при этом что-то главное.
Юнец Коля возвращается.
— Он вырвал провод с м-мясом… Когда з-з-забирал репродукции, попортил розетки… Этот кретин концы закоротил. С-соединял п-провода напрямую.
Максим огрызнулся: — Запомни, пацан. Этот кретин все в жизни соединяет напрямую.
Свет продолжает потревоженно, беспорядочно мигать. Включается запись под одной из спящих репродукций:
“СЫН КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ… В ОБЕСПЕЧЕННОЙ КУЛЬТУРНОЙ СЕМЬЕ…”
Коля предлагает Ольге: — Вызову м-ментов?
Макс Квинта смеется: — Ха! В здешней ментовке все мои друзья. Менты обожают рок-музыкантов.
— О-особенно непохмелившегося б-б-барабанщика.
Звучит заново:
“СЫН КУПЦА ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ…”
Максим наконец взрывается: — Ну, все. Этот сын купца меня достал!
Он выпускает из рук репродукции Кандинского . Отдает Ольге… На! забирай его! переспи с ним!
И взывает, как взывают в последний раз, к жестокому женскому сердцу — взывает к кончающейся любви:
— Лёльк!
Но Ольга вдруг решилась: — Уходи… Кандинского не прощу.
Напряженное молчание. Максим отвечает коротко: — Я тоже.
2
Прошла неделя или около того.
Ночь. Мигнул вдруг огонек — ожил лучик подсветки у одного из Кандинских. Ольга встала с постели.
Она идет на шорохи… Насторожившись. Шлеп-шлеп тапками… В сторону еще раз чутко мигнувшей подсветки — и там навстречу Ольге он, Максим. Теперь в полной тьме. Он движется еще более осторожно, чем она. И более осторожно, чем в прошлый раз… Шаг еле слышный… легкий... вороватый. Как и когда он пробрался ночью в студию?
Ольга, вскрикнув, отшатнулась. Максим в полутьме крепко и знакомо схватил ее за плечи.
— О боже мой. Это ты?.. Напугал.
Как ни в чем не бывало Максим спрашивает. Сердито спрашивает. Он продолжает, разматывает вчерашнее. Но в темноте:
— Родная. Или мы любим друг друга — или нет?.
В своем великолепном стиле.
— Мы любим или нет?
И сразу же в ход претензии художника к людям. К людям вообще. Ну а косвенно, конечно, к ней — к Ольге:
— Я ушел от друзей. Я бросил, оставил их голодными. Они жрут пыль. Они хотят еды… настоящей еды… хоть немножко пива… Мы, Оль, создали отличную группу… Да, да, у нас в плохой форме вокалист. Но зато вернулся какой барабанщик!
“Я уже хорошо знала этот нюанс. Он хотел, чтобы я чувствовала себя виноватой. Чтобы была в ответе. За барабанщика… За скучающего без секса солиста… Какие ребята, а?!. За весь неустроенный муравейник. За неудавшихся рок-героев. И за удавшихся сволочей. За грязь жизни. Чтобы за все и за всех была виновата женщина.
— И разве я пьян?.. Скажи, родненькая. Нет, ты честно. Я пьян?
— Нет.
— Вот видишь!
Он и правда не был пьян. Да он и не был пьяницей. Чего нет, того нет… Кой-какой легкий запашок гулял, конечно, от щеки к щеке. Но не всерьез… Местный анапский бриз. Дуновение.
И конечно, Максиму очень хотелось сварить мне поутру горячий шоколад.
— Я уже было решил покончить, завязать с ними… К чертям! бросаю моих гениев, а ведь они гении, Лёльк… гении! это без дураков!.. бросаю провонявшую метропоездами московскую оглохшую музыку! Все бросаю. Уеду в Сибирь. Легко!.. Уехал же туда мой отец… За окнами ельник. Я уже слышу стук колес. Уже чувствую привкус чая, который разносит по вагону приземистая сибирская проводница.
Вот бы хорошо, — мелькнуло. Развязался бы узел.
— Лёльк!
— А?
— Знаешь, что меня остановило?
— Знаю. Ты подумал, вспомнил про немалые деньги на билет.
— Нет, родная. Меня остановило другое. Я думал о тебе… Я подумал — как же она без меня? Как жить будет?”
*
— Отец, однако, не боялся бросать. Не боялся бросать, а значит — не боялся начинать снова. Ты же знаешь, Лёльк, отец вообще-то москвич. Но шесть лет, даже больше, он в Сибири — у друзей. Заболел Сибирью… Настоящий сибирский мачо! Он там охотится на волков. Со своим дружком Звоницыным…
Максим, вспоминая, словно бы слышит со стороны суровый голос отца. Сильный, раскрепощенный мужской голос:
— Звоницын… Ударение на “о”, Максим. Запомни. Обязательно на “о”… Звоницын.
— Отец, Лёльк, всегда поправлял меня… мое ударение… Звоницын.
Но Ольга уже решилась на последнее объяснение… сейчас же!.. и на разрыв. Да, среди ночи.
— Максим. Я беру всю вину на себя. Это была моя ошибка. Это я ошиблась… Твоя замечательная музыка. Твое открытое мужское лицо! Я обманула сама себя. Я поторопилась. Я влюбилась… Прости меня.
— Как странно, родная. А я шел сюда и как раз думал: если Лёлька меня бросит, мне конец.
— Твои находчивые, замечательные острые слова… шутки. — Ольга всхлипнула. — Твое обаяние… Уже не поможет.
— Непонятно.
— Все понятно, Максим. Это точка. И пожалуйста не думай ни про секс, ни про то, какой ты мужчина. Ты замечательный сильный мужчина… Но… Но я… Я беру вину на себя… Не сердись. Тебе… тебе ведь было хорошо здесь? в этом скромном полуподвале? со мной?
— Еще как, Лёльк!
— И мне было чудесно. Этого у нас не отнять. Это было, было. Этого могло не быть вовсе.
— Ты плачешь?
— Пустяки. Слезится глаз.
Они стоят друг против друга, еще секунда — и разрыв.
Максим ищет слова. И кое-что, как ему кажется, он находит:
— Я, Лёльк, вот о чем думаю. Ты, Лёльк, не любишь меня так же мощно, как я тебя.
Да, смешно. Он умеет смешно.
Но Ольга не смеется: — Потише, Максим…
— Боишься, что твой угрюмый заика проснется.
— Он спит крепко.
— К тебе не пристает?
— Максим!.. Он больной мальчик.
Помолчав, Максим решается на большую уступку.
— Хорошо, Лёльк. Я согласен… Мы выступим здесь, в твоей К-студии. Рядом с этой абстрактной мазней. Будем здесь хороводиться… В безлюдной кафешке с чаем. Под шорох газет… Ты намалюешь нам абстрактную афишу, да?.. Жить жизнь можно везде. Мы вернемся сюда — с заблеванных московских окраин.
С тяжелым вздохом концептуальный музыкант Макс Квинта заключает и ставит свою дорогостоящую подпись:
