Тибор Фишер - Путешествие на край комнаты
– Мы так и не поняли, что с ним случилось.
– Это мы уже слышали, – сказал Петр.
– А про нападения акул?
– На тебя нападали акулы?
– Акулы редко нападают на человека. Это трусливые твари, и если ты соблюдаешь правила, то и они соблюдают правила. Ну, в основном. – Но что самое интересное: хотя акулы нападают на человека исключительно редко, Ричард сподобился повидать чуть ли не половину всех известных случаев нападения акулы на человека, со смертельным (для человека) исходом. – У меня занималась молоденькая новозеландка. Это был ее первый урок. Мы были в каких-то двадцати футах от берега, на глубине футов десять, не больше, в таком месте, где акул не бывает в принципе. Мы не брызгались и не плескались, ни у кого не шла кровь, мы тихо-мирно промывали очки, и вдруг откуда ни возьмись появилась острозубая акула – кстати, острозубые акулы не отличаются агрессивностью, – маленькая, совсем маленькая, и откусила ей правую ногу, той девушке.
– Девушка выжила?
– Я вытащил ее на берег. Как потом выяснилось, какой-то малолетний придурок каждый день приезжал в это место на катере и кидал в воду сырое мясо – хотел приманить акулу. Просто ради интереса. Выходит, мы мыли очки в акульей столовой. Так что акула не виновата. Представьте себе, вы приходите в гамбургер-бар, заказываете гамбургер, а когда вы его кусаете, он начинает орать дурным голосом: «Я пришел с миром».
– Ричард, ты просто ходячая погибель.
Руттер придумал очередную «высокоинтеллектуальную» дурость. Он заявился на крышу с пестрым котом под мышкой, какового кота незамедлительно бросил в бассейн. Кот отскочил от поверхности воды и с воем перелетел через стену на краю крыши.
– Что ты делаешь? – спросил Янош.
– Учу кота серфингу.
– Ты плохой тренер по серфингу, знаешь? – сказал Ричард.
– Похоже, ты прав. Со следующим котом мы начнем тренировки в душе.
– А зачем тебе кот-серфингист? Хочешь принять участие в кошачьем чемпионате мира по серфингу?
– Нет, но я тут подумываю податься в антрепренеры, а кот-серфингист – это же золотая жила.
Мы с Хеймишем сидели в дальнем углу и наблюдали за этим идиотизмом.
– Как ты думаешь, человек получает то, что заслуживает? – спросил он.
– Я еще не так долго живу на свете, чтобы ответить на этот вопрос. – Мне самой очень понравился мой ответ.
– Беда с перекрестками в том, – продолжал Хеймиш, – что с виду они не похожи на перекрестки.
Все остальные уже гнались за Рутгером вниз по лестнице. Как я поняла, его собирались подвергнуть жестоким пыткам водой.
– А на что они похожи?
– Ну, на что-то похожи. Но только не на перекрестки, – в последнее время Хеймиш немного взбодрился и уже не ходил такой весь из себя удрученный, как раньше, и в ярком солнечном свете смотрелся muy [очень (исп.)] сексапильно, – А перекрестки должны быть похожи на перекрестки, чтобы, когда ты выходишь на перепутье, ты знал, куда вышел.
Меня это насторожило:
– Ты, случайно, не собираешься в чем-то признаться?
– Ну, раз зашла речь о признаниях, есть у меня один камень на сердце… хотелось бы облегчить душу, да. Зима. В тот год зима была особенно лютой…
Ну почему, если ты хочешь что-то кому-то сказать, нельзя просто взять и сказать? После красочных описаний морозного января Хеймиш наконец перешел к сути.
– У меня была девушка, которая постоянно жаловалась на жизнь. Хотя у нее были на то причины. Она была невезучая – просто ужас. На самом деле. Когда она выходила за пончиками, магазин всегда был закрыт. Однажды она вот так вышла за пончиками, а тут начался дождь, так что она подхватила воспаление легких. А пока ее не было дома, квартиру ограбили. Но знаешь, даже страдания близких друзей со временем начинают раздражать. Ты проявляешь сочувствие раз. Другой. Третий. Стотысячный. Стараешься поддержать человека, как-то ему помочь. Если человек – близкий, то стараешься долго. Но если это всего лишь знакомая, годная только на то, чтобы с ней постоянно собачиться и иной раз ей заправить, то сочувствие быстренько сходит на нет. Она нигде не работала, сидела дома, потихоньку сходила с ума и постоянно болела то тем, то этим.
Как-то в пятницу вечером я вернулся домой с работы, и на автоответчике было ее сообщение. Она просила ей перезвонить. Я устал как собака, и мне совсем не хотелось выслушивать ее слезные жалобы на головную боль, которая не поддавалась лечению, потому что все лучшие доктора страны никак не могли понять, в чем там дело. Все это я уже слышал. Не раз. И даже пытался помочь ей советом: ходи гулять, дыши свежим воздухом, живи полноценной жизнью, – но меня, ясное дело, никто не слушал. Утром я тоже не стал ей звонить. Мне не хотелось выслушивать слезные жалобы на головную боль и на проблемы с коленом. Мне хотелось сходить на футбол. Когда я вернулся с футбола, на автоответчике было еще одно сообщение. Она просила ей перезвонить. Но мне не хотелось выслушивать слезные жалобы на головную боль и на галактический заговор против ее скромной персоны, из-за которого она никак не может дойти до центра по трудоустройству. Я вдруг обнаружил, что свое драгоценное время можно использовать интереснее и с большей пользой. Я пошел в бар. Когда я вернулся домой, на автоответчике было коротенькое сообщение: «Нам надо поговорить». А через три дня мне позвонили из полиции и сообщили…
– Самоубийство?
– Я был последним, кому она звонила.
Где-то в отдалении послышались истошные вопли. Похоже, это кричал Рутгер. Ребята вернулись и сообщили, что Янош немножечко подержал Рутгера за ноги вниз головой, выставив его из окна на третьем этаже. Да, всегда радует, когда справедливость торжествует. Это сразу же поднимает боевой дух и способствует поддержанию хорошего настроения. Мне действительно было хорошо. Сколько все это продлится? Хорошо бы, подольше.
* * *Трава под кальян закончилась. Влан позвонил своему дилеру, но тот был занят. Всем хотелось курить, но никому не хотелось тащиться в город на добычу. Рутгер вызвался принести все, что нужно. Оптовую партию. Меня, честно сказать, удивило, что он еще подает голос – после всего, что случилось.
– Только быстро, – сказал Янош и выставил руки вперед, как бы держась за воображаемые лодыжки. Он действительно любил раскуриться. Мне тоже нравилось это дело, но я могла бы и обойтись. Хотя, с другой стороны, а зачем в чем-то себя ограничивать?
Быстро у Рутгера не получилось. Влан пока разобрал кальян, чтобы почистить. Вид у него был задумчивый, даже, можно сказать, философский. Он прищурился на солнце.
– Что страшнее? Если мы совершенно одни во вселенной, такая космическая оплошность, просчет мироздания – или если мы не одни, а просто отдельная цивилизация из нескольких биллионов других, причем такая незаметная и несущественная, что нас даже нет в списке на получение статуса незначительной?
Он любил углубиться в такие темы.
Мне вдруг пришло в голову, что не так уж и далеко от нашей крыши – час или два на самолете – истязают хороших людей, женщин забивают до смерти камнями, потому что кто-то сказал, что так надо, целые страны голодают. Все это происходило достаточно далеко, чтобы можно было об этом не думать, но все же не так далеко, чтобы туда нельзя было дойти пешком за несколько недель или месяцев.
Петр ответил:
– Смотря что тебя больше пугает: одиночество или толпа.
Янош сказал, что хотел бы заняться сексом с инопланетянками, но только если они красивые. Влан хотел обсудить, а что значит «красивые», но его как-то не поддержали. Рутгер так и не вернулся на крышу, и в тот вечер вся наша злость в полной мере проявилась в представлении.
Ночь
Рутгер всегда ходил в темных очках. Когда я говорю «всегда», я имею в виду – всегда. На сцене. За едой. И когда завалился ко мне в три часа ночи, он тоже был в темных очках. И кроме очков на нем не было ничего.
– Оушен, у меня мощнейшая эрекция.
– Рутгер, это не мощнейшая эрекция. Это вообще не эрекция. – Меня немного встревожило, что он так легко проник ко мне в комнату, хотя, с другой стороны, Рутгер был не такой уж и страшный (в смысле, что я его не боялась), тем более что за стенкой спал Янош, который – это я знала доподлинно – очень хотел побеседовать с Рутгером насчет его исчезновения и последующей неявки на крышу с обещанной оптовой партией.
– Эта громадина – вся для тебя, – сказал он.
Нет, я действительно поражаюсь на немецкую систему образования.
– Уходи, Рутгер.
– На самом деле ты же не хочешь, чтоб я ушел.
– Мне лучше знать, что я хочу, а чего не хочу.
– Я не хотел тебя обидеть.
– Иди сюда, Рутгер. – Я со всего маху влепила ему пощечину, у меня даже рука заболела. В чем-то я даже была благодарна Рутгеру, потому что я всю жизнь мечтала ударить мужчину. В глубоком возмущении и за дело. Рутгер упал на пол.
– А деньги никак не помогут? – спросил он жалобно.
– Нет.
