Владимир Фомин - Белая ворона. Повесть моей матери
Кроме этого, на его беду, по желанию бабушки появилась музыкальная школа, и нужно было один час сидеть ежедневно за пианино. И этот час я высиживала вместе с ним. Пробовала не сидеть – к пианино он не подошёл ни разу за неделю, хотя учительница рекомендовала заниматься ежедневно. Жизнь Володи стала беспросветной. Две школы, двойные уроки отнимали всё время. У него не было детства. Всё это ещё больше отгораживало его от реальной жизни, замыкая в круг собственных интересов.
Я бы никогда не стала принуждать его к учёбе, но в то распроклятое время среднее образование было обязательным. Кроме того, были две няньки, ослеплённые любовью к Володе, и они спали и видели его большим учёным, не замечая того, что он совсем не приспособлен к реальной жизни. Законы государства и две насильницы давили на меня, а я давила на своего ребёнка. Зачем и для чего? Для какого такого "надо" можно так угнетать своего ребёнка? Откуда взялось это противоестественное явление, когда мать становится палачом своего ребёнка, обливаясь при этом слезами? Оно выросло из страха: во-первых, из страха перед глупыми бабами, одна из которых могла своими истериками подчинить себе кого угодно, другая без истерик была ещё настырнее, и обе при этом не брезговали никакими средствами; во-вторых, из страха перед законами нашего государства, выполнять которые надо было обязательно. Если надо всем иметь среднее образование – значит надо обязательно его иметь, даже если оно не нужно совсем. Так принято, так делают все, это нормально. А если кто то не хочет учиться и не учится, то это отклонение от нормы: это хулиган или… Только бы, только бы не заподозрили у сына, как и у его отца, шизофрению! Только бы не поставили на пожизненный учёт психиатры. Только бы не было этой ужасной четвёртой статьи в военном билете, иначе он будет таким же бесправным, как его отец, и любой сможет отправить его в психушку, лечение в которой даёт только временное улучшение и приводит к потере трудоспособности К тому же и нянька, как кликуша, стала ворожить: "Скоро, скоро увезёте его".
Я видела то, о чём не хотела знать. Я смотрела на сына глазами психиатра и видела те странности поведения, которые позволяют им поставить страшный диагноз. Приближался мой девятый вал, который накроет меня с головой и погрузит в вечную тьму. Нет, я не буду этого ждать, я не увижу вторично, как моего самого дорогого человека свяжут и отправят на принудительное лечение. Я приняла твёрдое решение: уйти из жизни, не дожидаясь повторной катастрофы. Для этого надо принять смертельную дозу фенобарбитала. Сразу такую дозу достать было невозможно, и я потихоньку стала выписывать и получать по рецептам, оформленных на других лиц, снотворные таблетки. С этими рецептами, чтобы меня не заподозрили, я ездила на другой конец города, где меня не знали. Я успела накопить только треть необходимой дозы, когда у Володи начались выраженные расстройства поведения: он отказался стричь волосы, стал прогуливать школу, сыпал мне битое стекло в суп, сикал в чайник, запустил в мою голову шахматную доску. Мне нужно было обращаться или в милицию, чтобы с ним серьёзно поговорили, или к психиатру, так как жить с ним стало опасно. Я осознанно выбрала третий путь. Я взяла резиновый жгут, чтобы не повредить сыну кости, и впервые в жизни выпорола его очень сильно. Я делала это без злобы, совершенно спокойно, как будто посуду мыла: очень не хочется, но надо. Я хлестала его изо всех своих сил примерно полторы минуты. При этом я говорила: "Это тебе за прогулы, это – за склянки в супе", и т. д. Перечислив всё, я сказала безо всяких эмоций, что сейчас убью его, потому что таким, как он, жить на земле нельзя. С каждым ударом выражение его лица менялось – из дурашливого и наглого оно стало сначала испуганным, затем осознанным и умным. С него слетела вся спесь. Он стал искренне раскаиваться, молить о прощении и давал обещание исправиться. После я увидела, что всё тело его было покрыто багровыми полосами, он стал полосатым, как зебра. Я знала, что совершила преступление, и за это няня с мамой меня растерзают на части. Но удивительно то, что Вова даже не пожаловался, и не вспоминал это много лет, как будто ничего не было. Он мгновенно излечился от дури безо всяких лекарств. Страх смерти преобразил его, он стал послушным, дисциплинированным. Но я знала, что это Пиррова победа. По словам Макаренко, я расписалась в бессилии на спине ребёнка. Я знала, что это явление временное, держится только на страхе, и когда он станет сильнее меня, он обязательно отомстит. Но это потом, а мне бы только дотянуть его до окончания школы, и больше я никогда не вмешаюсь в его жизнь – пусть делает, что хочет. Если няне и бабушке нужно его высшее образование, то пусть они и попробуют заставить его учится дальше.
Я обдумала дальнейшую судьбу сына. Необходимо устроить его на работу, где нет контактов с людьми. В школе обучали двум профессиям, девочек – прядильщицами, мальчиков – ткачами. Мне никто не мешал, и я быстро привила сыну любовь к ткацкому ремеслу, зная, что в институте он учиться не сможет, несмотря на отличные оценки по многим предметам. В Москве не будет матери жандарма, и некому будет принуждать к учёбе, а сам Володя управлять своими желаниями не мог. А в ткацком производстве к работе его принуждали бы непрерывно работающие станки. С такой работой справится любой, была бы совесть, а совесть у него была.
Чтобы как-то окончить десятый класс, я воспользовалась его стремлением к славе и предложила ему учиться в заочной физико-технической школе при МФТИ, которую он окончил с отличными оценками по физике и математике ‹http:atheist4.narod.rudocumentsfizmat.jpg›. Заодно он окончил и десятый класс. Поступал в МФТИ, но не прошёл по конкурсу, так как поступал на тот факультет, на который был самый большой конкурс. Володе дали два направления: в Рязанский радиотехнический и в Ленинградский кибернетический институты, в которые его взяли бы без экзаменов. Но он решил учиться только в Москве.
11. Не годен с исключением с учёта.
После серьёзноё подготовки в Московской физико-математической школе Володя легко сдал экзамены в Московский институт электронной техники. Однако учебники, связанные верёвочкой в стопку, так и пролежали нераскрытыми. Очки он не носил, поэтому не видел ни объявлений, ни того, что пишут на доске, и ничего не знал. С однокурсниками отношения были односторонними: они просили решать за них задачи, он выполнял их задания, чтобы показать своё превосходство, похвалиться своими знаниями, а свои задания игнорировал. В Москве никого не было, кто бы хвалил его за выполнение своих задач, а за выполнение чужих он получал славу, которую он очень любил. Она подтверждала формулу: "Ты у нас лучше всех". В результате этого к сдаче экзаменов в зимнюю сессию его не допустили, так как он не сдал шесть зачётов. Он пытался их сдать в последний день, но в каждый кабинет были очереди, и он не успел. Встал вопрос об отчислении, но простили на первый раз. Он обещал исправить свои ошибки, не пропускать лекции, взяться за учёбу, вступить в комсомол, но не смог, так как у него отсутствовала воля, а насильницы сволочи-матери, врага Љ1, рядом не было. Он мог только плыть по пути своих желаний, как щепка по реке. Он делал всегда то, что хотел, так как только в этом случае ему было хорошо. Установка любящих нянек "было бы тебе хорошо", как парус на ветру, несла его к краху всей жизни, губила все природные таланты.
Чтобы ему было хорошо, он каждую неделю ездил к Любе, Любушке своей, в Заречный, опаздывая по понедельникам на занятия. Обе бабушки изнемогали под тяжким бременем, оплачивая дорогую частную квартиру, (в общежитии с мальчиком в одной комнате он жить не смог), давали деньги на проезд в поезде и по два рубля на каждый день, чтобы Володя хорошо питался. Но он ел только один батон за 13 копеек, а на остальные деньги покупал Любе дорогие подарки и апельсины, сыр, колбасу, которые было невозможно купить в нашем районе. Все предупреждали Владимира, что его выгонят из института, но он, как всегда, никого не слушал, а жил своим умом и верил только тому, в чём убедится на опыте. Зная, какого поведения Люба, ему говорили, что не подарки надо ей возить, а трахнуть её. А он даже не поцеловал её ни разу и кайфовал от общения с ней, то есть он жил подобно тутовому шелкопряду в своём коконе, сотканном из иллюзий и фантазий. Весной по той же причине его снова не допустили к экзаменам и отчислили за неуспеваемость. Няня, будучи не в силах уговорить Володю, уговаривала Любу, стыдила за то, что та берёт подарки, и просила не отвлекать его от учёбы. Люба бросила Володю, сказав ему на прощанье: "Хоть золотом осыпь – а мне тебя не надо".
Так две беды в один год, а тут и третья пришла. Пора в армию. Володя уверял меня, что в армии служить не сможет и покончит с собой, если я не освобожу его. Я уговаривала его, как могла, говорила, что, отказавшись от армии, он испортит себе всю жизнь и будет потом каяться. Володю никогда бы не взяли на строевую службу. По зрению он годился только для нестроевой службы, физкультурой он никогда не занимался. На занятия физкультуры пришла однажды директор школы и сказала школьному врачу, что это больной человек, и его освободили от физкультуры, придумав какой-то диагноз. Он не мог ни разу подтянуться на перекладине, не мог залезть на канат, боялся перепрыгнуть через козёл, а когда попробовал перекувырнуться через голову, чуть не сломал шею. С такой характеристикой на тяжёлых физических работах в нестроевой его бы не стали использовать. Имея успехи по музыке, он, вероятно, играл бы в ансамбле или, будучи очень грамотным, занимался бы с документацией. Но и от такой службы он категорически отказался, умоляя освободить его совсем.
