Энтони Берджесс - Человек из Назарета
— Я — глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему[84]. Я не Илия, явившийся снова, но исполняю слова, Илией сказанные.
— По чьему же поручению вы выполняете эту церемонию, которую называете крещением водой?
— По поручению того, кто придет. Того, у которого я недостоин развязать ремень обуви. Я крещу водою, он же будет крестить огнем Духа Святого. Лопата его в руке его, и он очистит гумно свое и соберет пшеницу в житницу свою, а солому сожжет огнем неугасимым[85].
— Вы имеете в виду Мессию?
Иоанн не ответил, но лишь склонил голову.
— Оставьте нас ненадолго. Мы должны относительно вас посоветоваться.
Иоанн, теперь уже с поднятой головой, вышел. Они совещались.
— Довольно безобидный, мне кажется. Сумасшедший, конечно.
— Он выступает против освященных веками основ веры. Рассуждает о лицемерии, умывании рук и прочем. Пользуется такими словами, как «ехидна» и «мерзость запустения пред Богом».
— Нам это известно, но не чувствует ли кто-то из вас во всем этом запаха ереси?
— Ересь, — взмах опахалом, — всегда трудно доказать. Не забывайте, что он священник. Добровольно он не признает за собой ереси. За внешность мы также не можем осудить его. Внешность, можно сказать, пророческая. Перед нами, конечно, источник опасности, но вряд ли эта опасность религиозного характера.
— Тогда, может быть, источник общественной опасности?
— Уместное определение. По крайней мере, обвинение может пойти по этой линии. Он уже вел дерзкие речи, но был достаточно осторожен и ограничивался лишь общими рассуждениями о том, что в Галилее имеют место определенные нарушения, скажем так, норм супружества.
— Ага, значит, ты хочешь сказать…
— Именно это я и хочу сказать. Пусть им займутся гражданские власти.
— Позвать его и сказать, что он может идти?
— Он, кажется, уже ушел.
Случилось так, что мать Иоанна, покойная Елисавета, была в родстве с семейством Ирода, поскольку приходилась троюродной сестрой его возлюбленной супруге Дориде, которую Ирод с великим прискорбием был вынужден отправить на тот свет. Иоанн, будучи ребенком, встречался в Иерусалиме с Иродом Антипатром, сыном Ирода Великого, и юный наследник, будущий тетрарх, до рвоты закормил тогда Иоанна засахаренными фруктами и очень сладким липким шербетом. Теперь оба они уже мужчины. Один — любитель мясных блюд, обладатель большого живота, на четверть (а фактически на треть) царь, другой — невероятно изможденный проповедник, предрекающий Судный день. Но когда до Иоанна дошли слухи о намерении Антипатра жениться на супруге своего собственного брата Филиппа, здравствующего тетрарха Итуреи, у Иоанна, человека очистительной воды и покаяния, от мысли об этом грехе и от воспоминания о той давней тошноте, снова началась рвота. По правде говоря, жена Филиппа Иродиада сама замыслила этот брак, бросив вызов законам Моисея, священникам, воспринявшим это с презрением, да и набожным плебеям тоже. Стать женой Антипатра она хотела потому, что жаждала власти. Филипп же, скупой во всем, в том числе и в постельных утехах, был вовсе не намерен делиться с ней властью. Он простил жене ее бегство и грех и был вполне доволен, что избавился от нее. Филипп знал, что брат, с его слабой натурой и тягой к удовольствиям (действительно, приятный человек, не тиран, но и правитель не мудрый, если не сказать посредственный), в силу своей полной безмятежности наделит Иродиаду тем, чего она жаждала больше всего на свете: государственной властью, беспощадным голосом в зале заседаний совета, возможностью проявить свою природную жестокость, что послужит некоторой компенсацией за ту воздержанность в любви, которой при обычном общении на супружеском ложе Антипатр отличался еще в большей степени, чем Филипп.
Я нахожу несколько стеснительным обсуждать любовные пристрастия не только монархов, но и даже их подданных. В молодости Ирод Антипатр исчерпал все возможности нормального чувственного удовлетворения и в зрелые годы вынужден был использовать такие фантастические вариации на тему соития, какие только способно было подсказать ему его больное воображение. Иродиада, которой Филипп в свое время неожиданно подарил дочь Саломею, с такой страстью предалась удовлетворению своего властолюбия, что поначалу не поняла истинной причины их брака: главным, что влекло Антипатра к этому кровосмесительному с точки зрения Закона супружеству, была его надежда в будущем нагромоздить, так сказать, кровосмешение на крововосмешение, поскольку в своих чувственных странствиях он достиг уже той стадии, когда мог получать удовлетворение только за счет контакта с очень молодым телом (не важно, какого пола), а тело Саломеи было очень молодым. На этой стадии его анабасиса[86] к прогрессирующей импотенции Ироду Антипатру уже не требовалось соития — достаточно было возбуждения от созерцания молодого обнаженного или полуобнаженного тела, которое постепенно и несколько замедленно разоблачается, по возможности сопровождая этот процесс зазывающими непристойными кривляньями, похотливыми взглядами, выпяченными вожделеющими губами, вздохами и жестами, имитирующими возбуждение. Это обеспечивало, по меньшей мере, прилив крови к фаллосу тетрарха, а порой, если боги, не имеющие никакого отношения к Богу Израиля, позволяли себе улыбку, даже непроизвольное семяизвержение. Как я уже сказал, я нахожу для себя очень неприличным выставлять подобные темы на обсуждение и не сомневаюсь, что они неприятны читателю. Но, как я уже говорил прежде, долг рассказчика состоит в том, чтобы представлять жизнь такой, какова она есть, и не уклоняться при этом от показа неприятных эпизодов.
Иродиада была привлекательной женщиной, но никогда она не казалась более привлекательной, чем в тот момент, когда, греховно облаченная в наряд невесты, шествовала под руку со своим мужем-тетрархом после кровосмесительной церемонии. Оба они были облачены в пышные шелковые одеяния, расшитые золотом и усыпанные мириадами переливающихся драгоценных камней. Играли флейты и трубы, глухо били барабаны, звенели медные тарелки, а служанки бросали под ноги этой омерзительной паре живые цветы. Подданные тетрарха, ослепленные блеском церемонии, толпились вокруг, и некоторые — нет, большинство из них — приветствовали новобрачных. Лишь один человек, возвышавшийся над толпой, человек с суровым и решительным взглядом, не выкрикивал приветствий. Он твердым и строгим голосом обратился к тетрарху:
— Ирод! Царь Ирод! Ирод Антипатр!
Стражники попытались оттеснить его в сторону, но человек, казалось, был полон решимости во что бы то ни стало докричаться до тетрарха.
— Это мой довольно дальний родственник, дорогая, — обратился Ирод к своей невесте. — Я слыхал, что Иоанн, сын Захарии, превратился в пророка, но никак не ожидал увидеть его здесь. Ладно, пропустите его, — велел он стражникам. — Иоанн, так ведь? Чудесный плод престарелого чрева? Я так и думал, что не ошибся. Я не одобряю одеяние, в котором ты пришел на свадьбу, но ты можешь говорить.
— Ирод Галилейский, — заговорил Иоанн, — на священных скрижалях Закона начертано, что человек не может жениться на жене своего живого брата. Царица же Иродиада…
— Жена моего брата Филиппа. Знаю, знаю. А тебе не кажется, что у меня уже в ушах гудит от всяких там стыдливых «ай-яй-яй» и прямых обвинений со стороны профессиональных святых? Скажу по секрету, Иоанн: подумай над значением слова «венец».
Он действительно сказал это Иоанну по секрету — шепнул на ухо. И хотя его невеста не слышала того, что Ирод сказал Иоанну, лицо ее было мрачнее тучи, а драгоценности сверкали, словно молнии. Громко, чтобы все слышали, Иоанн выкрикнул:
— Человек, которого вы называете царем, грешник, и грешник мерзкий! Женщина, которую он называет своей женой, прелюбодейка и виновна в кровосмешении! Грех на всех вас, кто содействует греху!
Стражники попытались схватить Иоанна, чтобы как можно быстрее отправить его в тюрьму, но Ирод сказал:
— Интересная речь, только вряд ли она уместна в столь торжественных обстоятельствах, как сегодня. — И, обращаясь к командиру стражников, молвил: — Нет, нет, капитан, отпустите его! В день нашей свадьбы мы склонны быть милосердными.
Итак, Иоанна отпустили, и он, продолжая выкрикивать: «Грех, грех, мерзкий грех», стал протискиваться сквозь толпу зевак, которые, не желая в этот радостный праздничный день (особую пикантность ему придавал пряный запах греха, вместе с дымом факелов поднимавшийся к небу) слышать о таких скучных и малоприятных вещах, как греховность, глумились над Иоанном, осыпая его насмешками и толкая со всех сторон. Но были там и люди, которые не присоединились к всеобщему веселью и смотрели на сверкающую мерзость так же сурово, как сам Иоанн, однако из осторожности вели себя спокойно. Один из них рукой придержал Иоанна и, крепко вцепившись в него, спросил:
