Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
Был ли на нем грех, на этом Митяе, рассудит Бог. Он скоро умер, этот маленький высушенный старик, у которого отнимали право дышать. А звали его совсем не Митяй, а Доминик, как того святого на иконе, которого я рассматривал в католическом соборе в Вильнюсе.
18В Таллинн (в те времена это название писалось с одним «н») поезд пришел около 10 утра и, прежде чем позвонить по телефону, я пошел бродить по городу. В тот день мне как-то особо мешали тени, которые внезапно возникали передо мной, заставляя жить в разные времена, а это очень тяжелое занятие — сразу жить сегодня и, скажем, позавчера. А Таллинн мне всегда очень нравился. Он напоминал мне города из романов Александра Грина, а также Дамме и Гент, где жили Уленшпигель и Ламме Гудзак, и многое другое, о чем человек всегда должен знать и помнить. Особенно интересно смотреть вниз с Юлимисте, когда старый Томас и пики знаменитых соборов на одном уровне с твоим лицом. И, кроме того, чувствовать морской ветер.
Друзья не то в шутку, не то всерьез, и как бы упрекая меня в чем-то, говорили, что я — неизлечимый романтик. Но я не хочу лечиться. Впрочем, и врачей-то таких нет.
В 15–00 я позвонил по телефону. Какой-то ленивый голос спросил:
— Ты где? — а потом, когда я ответил, сказал: — Я приду через час, ты не уходи.
Мне сразу это не понравилось… «Ты где?» «Ты не уходи»… с протяжным московским акцентом.
Я подождал час с четвертью и ушел. Снова бродил по городу, потом при помощи двадцати пяти рублей устроился в номер в гостинице и уже на следующий день, утром, снова позвонил. Он ответил не сразу, видно, лежал под одеялом и смотрел телевизор. Услышав меня, он сразу заорал:
— Ты, черт возьми, куда делся?
Я, стараясь не сорваться, сказал, что возникли особые обстоятельства и нам надо немедленно встретиться или я уезжаю обратно. Вот это его встревожило.
— Ты вот что…
Но я, не дав досказать ему, назвал отель и номер и повесил трубку. Через полчаса мне в номер позвонили и сообщили, что ко мне гость. А еще минуты через две в номер без стука вошел долговязый молодец лет двадцати восьми — тридцати и, развязно кивнув, плюхнулся на стул.
— Ну и что?
— Где что? — передразнил я его.
— Ты почему не пришел?
Я, не отвечая, вытащил пистолет и щелкнул затвором:
— Встань, стерва!
Он обалдело вскочил и заморгал черными вороньими глазками:
— Ты что?
— Тебе не сообщили, как надо со мной себя вести? Может быть, тебе визитную карточку выдать?
— Ведь я ж по-свойски… На одного хозяина работаем…
— Холуйская солидарность, — усмехнулся я. — Один хозяин… Я сам себе хозяин. И тебе тоже. Вякнешь что-нибудь не так — и понесут тебя без музыки, как неопознанный труп. Можешь сесть, и имей в виду, я тоже люблю шутки, но в делах люблю военную дисциплину и точность, как в кремлевской охране.
— А ты что, служил?
— Что ты сказал?
— Вы, — поправился он, — служили в охране?
— Я нигде не служил, но имей в виду и заруби себе на носу все, что я тебе сказал.
— Я что, я ничего… Я только спросил, почему вас не было…
— Когда говоришь, что через час, вспомни, что в часе шестьдесят минут, только шестьдесят, не больше.
— Ну да, я немножечко опоздал.
— Сегодня, прямо сейчас, ты сведешь меня с Феликсом. А потом — исчезни.
— А комиссионные? — искательно спросил он.
Я хлопнул себя по карману.
— У меня машина внизу.
— Так ты мне больше нравишься.
Ехали мы почти два часа. Наконец Игорек (так он себя представил) свернул с центральной дороги в сторону, и мы подъехали к хутору с большим красивым домом, который напоминал небольшой замок из красного кирпича. Игорек нажал кнопку звонка, и за дверью мелодично ударили колокола. Потом послышались шаги, кто-то долго рассматривал нас в глазок, затем дверь бесшумно отворилась. На пороге стоял громоздкий, по-видимому, очень сильный, мужчина неопределенного возраста. У него было крупное, обветренное лицо с большим прямым носом и серыми глазами. Игорек поздоровался и заговорил по-эстонски. Хозяин молча выслушал его, повторив непонятное слово «курат» или «курате», а потом пригласил войти. Мы поднялись по лестнице в большую комнату, похожую скорее на охотничий зал в баронском замке. На стенах щерились отлично изготовленные головы кабанов, медведей, оленей, а на паркете лежали шкуры. Напротив входа горел камин, наполовину прикрытый красивой кованой решеткой. Мы уселись так, что все время были обращены к камину, только хозяин сидел чуть боком. Тут же вошла женщина в белом кружевном фартуке и, чуть присев, молча поставила на стол граненый графин с водкой, а также нарезанное ломтиками мясо, копченое сало, какие-то особо нафаршированные яйца, зелень какой-то травы, патиссоны и тощенькие маленькие огурчики. Хозяин (а это был Феликс) налил в граненые стаканчики водки и, подняв свой над столом, выпил, поглядывая на нас. А потом внезапно, без всякого предисловия, с легким акцентом спросил:
— Вы русский?.. Я хорошо говорю на русский язык, читай тоже могу и пишу. А еще по-немецки. Но я не люблю русских.
Я пожал плечами:
— А немцев вы любите?
Он коротко засмеялся:
— Есть такой маленький сказка. У одного человека с самого детства был болезнь. Когда ему исполнился пятьдесят лет, его от болезни вылечили, и он, пока не умер, жил еще двадцать пять лет. Но все двадцать пять лет тосковал по своей болезни. Так и немцы для нас. Мы к ним привыкли, хотя они на нас всегда смотрели, как хозяин на свою лошадь. А вы… вы признаете только сами себя. А нас и наш культур вы не признаете, хотя, например, трудиться мы можем так, что вам у нас можно и поучиться.
— Возможно, — согласился я. — Вы действительно рачительные хозяева. Но не могу согласиться с тем, что мы не знаем и не хотим знать вашу культуру.
— Ну, конечно, профессор русский, он знает, — усмехнулся Феликс.
— Разве я похож на профессора? — серьезно спросил я и начал на память читать Каловипоэг.
Феликс поставил на стол рюмку, и его лицо стало очень серьезным и даже грустным. Когда я кончил, он хлопнул ладонью по столу:
— Бог все знает и все видит. В моем доме, за моим столом сидит русский, который на память читает наш эстонский эпос.
Я усмехнулся:
— А Андрей Упит, Эдуард Вильде, разве это не эстонские писатели? А эти — разве не эстонские поэты?
— О, я должен брать свой слов назад. Очень жаль, что вы не говорите по-эстонски и не нашей веры.
— Что касается языка, дорогой хозяин, я с удовольствием получу у вас уроки. А вот что касается веры, тут я не могу с вами согласиться. Разве может быть Бог русский, эстонский, немецкий или, допустим, английский? Неужели Бог понимает только один язык?
— Так вы — богослов, гость мой? В общем, все это так, но вот частности разные. Русские, все же русские, а мы эстонцы, маленький народ, у нас свои обычаи, нравы, характеры. Вот, например, это, — он ткнул пальцем в графин с водкой. — Мы тоже любим выпить, и еще как. Но вы обойдите Таллинн, найдите эстонца, который, как свинья, лежит на дороге или лезет на драка.
— Ну что ж, наверно, это правильно, — согласился я. — Но разве это причина для ненависти?
Он замолчал, а потом сказал:
— Вы останетесь у меня.
Игорь поднялся:
— Я, пожалуй, поеду.
Хозяин мой, как оказалось, был моим земляком по Колыме. Сидел он за активное содействие немцам. «Мы к ним привыкли, они — как неизбежное зло». Ночью к хозяину кто-то приезжал, о чем-то совещался и уезжал, А в облике хозяина сквозь весьма окультуренную внешность европейца прорезалась какая-то математическая, если так можно выразиться, жесткость. Мой хозяин делал только то, что приносило ему конкретную пользу.
Когда я бросил на стол один из оставшихся у меня пашиных червонцев, его лицо изменилось, как по волшебству. Он держал монету в руках, нежно ласкал ее пальцами. Это была настоящая любовь. Когда я подарил ему эту монету, он так изумился, как если бы я подарил ему свою жену, дочь, сестру или, скажем, свой глаз.
— Кем ты был в лагере на Колыме? — спросил я.
Он желчно усмехнулся:
— Нарядчиком.
— Вот как? Даже нарядчиком, — удивился я.
— А что ж тут особенного? Этим, из ГУЛага, надо было то же самое, что и немцам. А чем занимался у немцев? То есть держать всех в страхе божьем, — и он сжал руки в огромные узловатые кулаки. — А этому нас научили бароны: заставлять работать, молчать, не рассуждать. Какая разница: немецкий концлагерь или ваш ИТЛ? Хозяевам нужна работа и дисциплина.
— Ну и что? — переспросил я. Он развел руками:
— Говорят, если хорошо бить, можно научить корову танцевать, кошку — зажигать спички, а воробья — ходить шагом. Вот так, дорогой мой гость, сам знаешь, что к чему.
Он ушел, а я не мог заснуть, смотрел сквозь окно в звездное небо. Астрологи говорят, что движение звезд на небе как-то таинственно влияет на судьбы людей. Не знаю… Звезды очень далеки. Это огромный и огненный мир. Человек же, по сравнению с ними, мал и ничтожен. Звезды еще таинственны потому, что они далеки и недоступны, а человек… Он рядом, но он еще более недоступен и таинствен, чем эти звезды. Там все подчинено жестким и непоколебимым математическим законам. Если происходит что-то непонятное, это не означает, что нарушен закон, это говорит лишь о том, что человек еще недостаточно хорошо знает, а вот мир самого человека и его поступки…
