Даниэль Глаттауэр - Потому что
Брандтнер приветствовал меня, заговорщически подняв брови. Вероятно, он сделал из моих стихов потрясающую песню.
— Поначалу мы думали, что он голубой, — начал Брандтнер, обращаясь к судье. — Ведь говорили, что это убийство в среде геев. Однако он совершенно не производил такого впечатления. Все, что он нам говорил, записано в протоколе. Мы вникали во все детали, анализировали мельчайшие подробности. Это убийство становилось для нас все загадочнее, непостижимее, хотя факты, казалось, были налицо.
Вмешался мой адвокат. Ему захотелось знать, что может сказать обо мне и моем деле Брандтнер, исходя из своих личных впечатлений.
Прокурор выразил протест.
— Все это домыслы! — воскликнул он. — Полицейский не психолог и не может выступать в качестве эксперта в данном вопросе!
— Но у него есть опыт общения с преступниками и свое личное мнение, — возразила судья.
Она разрешила Брандтнеру ответить.
— Мне кажется, это всего лишь несчастный случай, — сказал он. — Очевидно, подсудимый просто крутил в руках пистолет и нечаянно нажал на курок. А потом он был шокирован. Вероятно, он до сих пор пребывает в шоке.
— И вы полагаете, это может быть следствием неудавшегося самоубийства? — спросила судья.
— Я так не думаю, — пожал плечами Брандтнер. — Так или иначе, он был полон жизни. Интересовался нашими делами и буквально излучал оптимизм. Он не походил на самоубийцу.
Перед тем как вернуться в камеру, я осмотрел зал. Внезапно взгляд мой упал на знакомые рыжие волосы. Бросившая меня чемпионка по прыжкам в воду беседовала с миниатюрной женщиной, повернувшейся ко мне спиной. Я видел только длинные черные волосы и жестикулирующие руки ее собеседницы, но мне вдруг показалось, что я знаю ее. Коллега? Писательница? Кто-нибудь из прошлой жизни?
— Вы очень популярны, — произнес у меня над ухом охранник, еще ожидавший снега в этом году.
Я усмехнулся.
— Как кинозвезда, — добавил другой.
Я молчал и размышлял над тем, кто эта женщина. О чем Хелена беседует с ней? В желудке снова возникли неприятные ощущения.
Позднее выступали свидетели, которых я не боялся: мои бывшие коллеги из «Культурвельт». А меня вынудили комментировать заключительную девятилетнюю главу моей профессиональной карьеры. Я лицемерил. Говорил, что работа мне нравилась.
— Особенно писать репортажи из зала суда, — пошутил я.
В сущности, еще невинная ложь.
— Мы ценили вас как серьезного репортера, — серьезно сказала Штелльмайер.
Зигфрид Реле вспыхнул от гнева. Он ненавидел журналистов, в том числе и меня.
Я отличался честолюбием, приветливостью и обходительностью — вот то немногое, что могли рассказать обо мне коллеги.
— Это один из самых приятных членов нашего коллектива, — заметил Лотар из отдела экономики.
— Жизнелюбивая натура, — добавил Йенс, который писал о спорте и совершенно не знал меня. И одному лишь Крису Райзенауэру было известно больше.
— Ян запомнился мне как замкнутый и спокойный человек, — начал он. — Его подавленность иногда даже представлялась мне искусной актерской игрой.
Слова Криса мне не понравились, я готов был их опротестовать.
— Его улыбка казалась загадочной, — продолжил Райзенауэр. — Бог знает, какие бездны она скрывала!
Я повернулся к своему адвокату, ожидая от него очередной глупой выходки. Но Эрльт только пожал плечами.
— Иногда он производил впечатление очень несчастного человека, — подытожил Крис.
— Вы беседовали с ним о личном? — поинтересовалась судья.
— Нет. Однако все знали, что у него была подруга по имени Делия. Одно время он звонил ей несколько раз в день.
— А потом?
— Разговоры прекратились.
— Почему?
— Ни малейшего представления, — развел руками Крис.
Разве я не рассказывал им о том, что Делия от меня ушла?
— Вероятно, они разошлись, — предположил он.
В последний день своей работы в «Культурвельт», за два дня до убийства, я шесть часов сидел за компьютером напротив Криса.
— Заметили ли вы какие-нибудь изменения в его поведении? — поинтересовалась судья.
— Нет, он был такой, как всегда.
И тут снова подал голос юный очкарик:
— Господин свидетель, вашему коллеге Хайгереру действительно нравилось работать в газете?
Крис надолго задумался.
— В общем, нет, — наконец ответил он. — Ян не был журналистом, как ни старался убедить себя в обратном.
— А кем он был? — допытывался студент.
Черт! Что у него за вопросы?
— Скорее писателем, он пришел к нам из издательства. Книги оставались для него главным интересом в жизни.
— Почему же он ничего не написал?
Слова прозвучали для меня как гром небесный.
— Вы можете спросить об этом его самого, — заметил Крис.
Получив разрешение судьи, молодой человек повернулся ко мне:
— Господин Хайгерер, почему вы сами не написали ни одной книги?
Я встал, чувствуя, как у меня подгибаются колени. Вопрос эхом отзывался в моей голове. Перед глазами будто опустился серый занавес, который становился все темнее. Я чувствовал на себе руки охранников. Спертый воздух зала суда забил мне дыхательные пути.
— Ему плохо! — раздался голос, в котором звенела металлическая пластина. — Нужен перерыв!
Наконец-то Эрльт хоть что-то сказал по делу.
Я извинился за причиненное беспокойство. Видимо, у меня подскочило давление. Может, виновата духота. Судья еще раз обратила внимание присяжных на вопросы молодого человека.
— К теме писательства и работы подсудимого в издательстве «Эрфос» мы вернемся, когда будем обсуждать свидетельские показания, — пообещала она.
Мне полегчало. Я вдохнул полной грудью и попробовал улыбнуться.
Теперь на свидетельском месте появилась Мона Мидлански. Пуговицы на ее черной блузе в нужных местах были расстегнуты. Однако Реле смотрел в бумаги, Хель на часы, а Эрльт мне в затылок Остальные были женщины. Илона Шмидль смерила журналистку презрительным взглядом, выпятив нижнюю губу. Похоже, она находила ее вульгарной. А человек не может так думать в отношении кого-либо, если сам не таков. В общем, Мидлански и Шмидль стоили друг друга.
Для начала Мона ответила на вопросы судьи. Нет, она не приходится мне родственницей. Да, ей известно, что ложные показания караются по закону. Да, она знает меня хорошо. (Первая ложь.) Помнит как милого, чувствительного коллегу, от которого нельзя было требовать слишком многого. Что это означает? Профессиональные сплетни, обсуждение статей, посиделки за пивом — это, по словам Моны, не для меня. Журналистские темы я считал приземленными.
— Написание репортажей воспринималось им скорее как наказание, — продолжила Мидлански. — Наша работа требует жесткости, Ян для нее очень мягок.
Потом она вспомнила наш разговор в машине в день убийства. Что я там делал?
— Он к чему-то готовился. Не исключено, что кто-то вызвал его туда.
В зале поднялся шум.
— Суду ничего не известно об участии в данном деле третьего лица, — разочарованно заметила Штелльмайер.
Какое впечатление я произвел тогда на Мону?
— Он походил на девушку, которая внезапно обнаружила, что беременна, — отвечала Мидлански. — Ян сильно переживал трагедию в баре, ведь он находился рядом с местом преступления.
— Вы знаете, что убийство совершил обвиняемый, — произнес обозленный прокурор. — Он сам признался. Почему вы игнорируете факты?
— Я не поверю, что Ян Хайгерер может кого-нибудь застрелить, пока сама этого не увижу, — отозвалась Мона Мидлански. — Он совершенно безобидный человек.
Желает ли суд знать ее личное мнение? К сожалению, да. Мидлански считает, что я влип в какую-то историю. На меня кто-то оказывает давление. А как же оружие? Отпечатки пальцев? Они все подделали.
— Именно поэтому инспектора Томека отстранили от дела, — заявила Мидлански. — Здесь замешаны высшие полицейские круги.
Есть ли у нее доказательства?
— К сожалению, это журналистская тайна, — вздохнула Мона. — Мы ведем свое расследование.
Я закрыл ладонями лицо.
— Вы имеете в виду восточную мафию? — спросил порнопродюсер с массивной цепью.
Он оживился. Ему понравилось то, что говорила Мидлански. Теперь не хватало банды торговцев людьми или какого-нибудь свингер-клуба.
— Больше я ничего сказать не могу, — закончила Мона.
Это была ее самая умная реплика за сегодняшний день. Я посмотрел на присяжных и заметил, что молодой человек в никелированных очках не сводит с меня глаз. Мы улыбнулись друг другу. Он видел больше других, хотя и сам не знал, что именно. В пятнадцать лет он, вероятно, имел ум сорокалетнего мужчины. Он должен был понимать меня.
22 глава
В камере меня поджидало одно письмо в конверте с кроваво-красными пятнами и надписью «Яну Хайгереру, освободителю». Два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь. Еще неделя прошла. В перспективе — покой, до самой смерти. И никакие письма не вернут меня обратно.
