Ричард Фаринья - Если очень долго падать, можно выбраться наверх
— Черт, не может быть. Вискач с мамашкиным имбирем, какая роскошь.
Он весело шлепнул себя по ноге и уселся за столик. Кристин заметила его радость, хоть и не поняла причины; встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и засмотрелась на то, как он окунает в стакан палец. Гноссос попробовал питье кончиком языка, вкус тут же вызвал в памяти картинку бруклинского детства, но он прогнал видение и отпил глоток. Она убрала волосы с его ушей, и тут подошла Южанка с карточкой «За счет заведения». Гноссос понял по глазам, где она побывала совсем недавно.
— Такая сильная трава, — сказала она ему.
— Эта смесь, солнышко, ты не поверишь, называется «Смесь…»
— Шестьдесят девять, — пропищала она и повторила: — Шестьдесят девять, — ткнув в Гноссоса длинным пальцем в перстнях и шевельнув им так, что все трое одновременно рассмеялись. (Над разным, взглядом напомнил он Кристин, все над разным. Ее руки по-прежнему лежали у него на затылке, и она легонько сдавила ему шею, словно прочла мысли. Хорошо, слишком хорошо.)
— Южанка, — сказал он, — ты знаешь, кто это?
— Не-а, чувак, — протянула она, лениво поглядывая на все еще стоявшую Кристин.
— Это Пятачок, солнышко, ты знаешь, кто такой Пятачок?
— Пятачок? — переспросила она. — Что еще за Пятачок?
— Вот, гляди, — показав большим пальцем.
— На что?
— На Пятачка.
— И чего такого?
— Хочешь знать?
— А то.
— Сейчас скажу.
— Давай, выкладывай.
— Она меня заводит.
— Ну да?
— Она меня заводит, сестрица.
— Ага, — сказала Южанка, — видишь, что получается. Мальчонка, — поворачиваясь к Кристин, — нам все выложил, а мы подобрали. У него смесь…
— Шестьдесят девять, — сказала Кристин, по-прежнему стоя позади Гноссоса и животом сквозь прутья стула прижимаясь к его спине.
Лезет вверх, как перископ.
— Давай еще потанцуем, — сказала она.
Господи, да я встать не могу, куда уж длиннее.
— Посиди немного, вот тебе хайбол. — Южанка в белом льняном платье вдруг заливисто рассмеялась — пронзительные парящие звуки, почти на границе слышимости, — а отсмеявшись, принялась накручивать вокруг них круги. — Танцы? — произнесла она наконец, — танцы-шманцы? Эх, милая, да наш Софокл сейчас и шага не ступит. — Она плюхнулась на стул Кристин и отпила из обоих стаканов.
Смени тему, вспомни Санта-Клауса, бейсбол, заметят же.
— Шестьдесят девять, — начал было он, но стоило выговорить эти слова, как Южанка вновь зашлась от смеха и вдруг опрокинулась вместе со стулом на спину. И вот она хохочет уже на полу, каблуки торчат к потолку, руки держатся за живот. Паук играет «Проспект одиночества», пары танцуют. Гноссос бросился ее поднимать, Толстый Фред с нависающим над ремнем огромным, как нефтяная бочка, брюхом, поспешил ему на помощь. — Нет, солнышко, — заговорил он опять, смеясь вместе с Южанкой, — я только хотел спросить, откуда ты знаешь, как это называется.
— Чего называется?
— Смесь, деточка.
Она снова повалилась на пол, вереща от восторга, и на этот раз они не стали ее поднимать, поскольку ей явно нравилось такое состояние.
У дверного глазка, когда они уже одевались, Толстый Фред, обняв обоих своими тяжелыми ручищами, спросил:
— Гноссос, брат, эта дрянь, что ты принес, — сильная дрянь. Ты должен мне сказать, — понижая голос и придвигая к себе их головы, — это тот самый товар? — Темно-бордовая шляпка съехала на самые брови.
— Я же сказал, Фред.
— Братуха, цветик ты мой.
— Аминь, — к удивлению обоих произнесла Кристин.
— Ты это раньше пробовал? — закинул удочку Гноссос.
— Друг, чтоб я так жил, никто здесь не нюхал ничего похожего с тех пор, как брательник Паука притаскивал это с Кубы. У них там есть один кошак, старик, ты не поверишь, зовут вроде Будда.
— Иди ты.
— Чтоб я так жил, и никто его не видел. Во лбу опал. Ходит в халате, а на шее золотая цепь от масаев, старик. И здоровый. Прям Кинг-Конг, говорят. Но никто его не видел, такие дела. Вылезает тока по ночам, старик, фигли крутит — и все время в тени. Говорят, ничего не делает, только медитирует.
— Хитрожопый, зараза, — сказал Гноссос.
— Точно, — согласился Толстый Фред, — может, вообще последний из банды. И чтоб я так жил, эта дрянь, которую ты притащил, точно та самая, и не говори мне. Зато я теперь знаю, кто у нас цветик. Давай лапу, братуха.
Они еще раз пожали друг другу руки, Гноссос придерживал локтем полу парки — стояк увял только самую малость. Выглянув в глазок, Фред открыл дверь. Им лениво помахали вслед — все, кроме Южанки, чьи ноги по-прежнему торчали к затянутому неоновым дымом потолку. Второй раз Гноссос и Кристин шагнули в ночь, на ощупь определяя дорогу.
Отдраенную комнату освещал слабый огонь трескучего камина. Мерцания хватало лишь на то, чтобы размазать их тени по индейскому ковру, полу и протянуть мимо фанерного стола и к двери. Но он к ней так и не прикоснулся. Время от времени из камина с резким щелканьем вылетал уголек, описывал дугу и падал на ковер. Они по очереди цепляли уголек ложкой и отправляли обратно в огонь. Лица в тепле отсвечивали коралловым светом, потом желтым, белым, фиолетовым, синим, черным. Гноссос, чтобы не поддаться искушению, лежал на спине, сложив под головой руки, нос примерно в восьми дюймах от коленей Кристин. Она сидела на пятках, и полоска гладкой почти без единого волоска кожи от резинки гольф до края юбки вгоняла его в тихое помешательство. Чтобы утихомирить этот чертов перископ, он согнул одну ногу. Амбивалентная уловка — раньше он никогда этого не прятал. Наутро после бомбы в той пурпурной комнате муза из Рэдклиффа приносила ему в постель кофе: гавайское платье, босые ноги, черные волосы падают на поднос. Р-раз — поднимается к потолку, натягивает простыню, как бизань-мачта: эй, на борту, говорила она тогда, это еще что? — догадка оказалась верной.
— О чем ты думаешь? — спросила Кристин.
— Кто, я?
Он посмотрел в огонь, и в ту же секунду на ковер выскочил уголек. Чтобы дотянуться, Кристин наклонилась над его грудью. Он мог бы ее обнять, но не решился. Потом она выпрямилась, и стало уже поздно.
— О том самом волке — только и всего.
— Это фантазия?
— Нет, малыш, Адирондаки.
Она улыбнулась.
— Джуди как-то говорила. Твои друзья решили, что ты погиб.
— Какая Джуди?
Кристин нарисовала в воздухе огромный бюст, а с лица сошло всякое выражение — совсем как у девицы Ламперс.
— А, да. Не хотят, чтобы я здесь маячил. — Легенда о сумасшедшем греке куда надежнее, чем он сам.
— А ты?
— Всем нужно, чтобы я упал, понимаешь? Будет о чем потрындеть у Гвидо.
— Но тебя же заедает, да? Тебе, наверное, нравятся приключения.
— Так и есть. Ночи становятся светлее. Когда ничего не происходит, начинаешь винить судьбу-злодейку, понимаешь?
— Нет, если честно. Что я могу понять? — Три пальца ее правой руки прошлись по его плечу и вернулись на ковер. — Как тебя понимать, если ты говоришь загадками? Может, просто расскажешь?
— Лучше покажу. Пух ведет Пятачка через Дремучий Лес.
В глазах читался сочувственный интерес — но так, словно она впускала в себя только небольшую его часть.
— Все равно рассказывай.
Гноссос отвел взгляд и надолго замолчал: черт возьми, ни на что больше не останется времени. Старый рассказчик историй. Он провел ложкой по ковру, повторяя узор. Вперед, потом назад.
— Для начала — озеро. Да, озеро, без него никак. Ты должна видеть его прямо перед собой. Ты уверена, что хочешь знать?
— Наверное. Только постепенно.
— Ладно. Закрой глаза.
— Закрыть глаза?
— Да. — Он повернул голову — послушалась. — Теперь зима — как на рождественских открытках, сосны, все серо-белое и в дымке.
— Снег идет?
— Нет, малыш, слишком холодно. Тихо, как бы пасмурно и ничего не движется. Тихо настолько, что движения даже не ждешь. Ты знаешь, что такое тишина?
— Думаю, да.
— Хорошо, озеро промерзло на четыре дюйма, а может, и больше; лед крепкий, запросто выдержит лошадь с санями, ясно, да? До дальнего берега мили три, не меньше, это на север; в ширину миля, ладно — три четверти мили. Теперь, точно в центре, очень высокий, как естественная крепость или что-то вроде, — остров с соснами. Деревья впечатляют: под девяносто футов высотой, ветви растут только наверху и прогибаются под снегом.
— Да, теперь лучше.
— Только не тормози на этом острове. Ты можешь к нему подойти, так? Озеро замерзло, легко перебраться с одного берега на другой. Утром, если встать пораньше, можно увидеть норок, иногда горностаев — они выбегают откуда-то и сразу прячутся. Только не открывай глаза, не подглядывай, это видение, оно должно остаться у тебя под веками, если ты действительно хочешь туда попасть.
— Я постараюсь.
— Тогда представь снег на озере. Сухой, легкий, но глубокий. В самый раз для снегоступов. Иногда поднимается ветер и выкручивает в нем гигантские воронки, как после альпийских саночников. Получилось озеро? Еще там есть избушка, над крышей дымок — на самом берегу, закопченные окна, вокруг следы, поленница и так далее.
