Макс Фриш - Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle
— Ответь себе сама, — спокойно продолжал Полковник. — Представь себе это, послушай, что говорит тебе твой собственный голос.
Гортензия уже давно ничего не слышала. Ее не интересовал ни тот человек, ни все, что было между ее дедом и Россией. Гортензия слышала только одно: «Она ждала ребенка!» Отец то оказывался далеко, то близко, становился огромным. Ребенок! Она слышала только это. Ей уже почти хотелось, чтобы она тоже ждала ребенка, и безразлично, как к этому отнесется отец. С наивной верой, даруемой неопытностью, девушка не сомневалась, что каждая любовная авантюра должна закончиться ребенком, и тем не менее она не боялась думать об авантюре. И тогда, говорил ее внутренний голос, у меня будет ребенок! Она была уверена. Ее мужество было таким же большим, как ореховое дерево над ней…
Всего остального Гортензия почти не слышала.
Но вовсе не это имел в виду отец, проговорив так долго, чего с ним давно не бывало. Примчался Кинг, крупная овчарка, он прыгал вокруг отца, запыхавшись от бега, дрожал и кружился от радости.
О гувернантке, тосковавшей по России, и ее внебрачном ребенке надо бы еще сказать, что та никогда больше не увидела России, не услышала серебристых санных колокольчиков, хриплого волчьего воя и постукивания колодезного ворота — всего того, вокруг чего кружила ее тоска, как когда-то русские птицы… Нигде больше не было такой тишины над летним простором, над этим сухопутным морем, по которому пробегали волны колеблющихся трав, а ночью звучали гудки турецких пароходов…
Быть может, она иногда рассказывала об этом маленькому мальчику. Это могло быть только в то время, когда он еще не понимал человеческих слов. Жить ей пришлось недолго. Меланхолия преследовала ее с детства. Правда, ребенок радовал мать и часто вызывал ее смех, хотя смех этот был слабым и неуверенным, как мерцание гаснущей свечи. Это случилось в декабрьскую субботу, серым днем после легкого снегопада, когда она еще раз пришла в дом; она пила чай, мило беседовала с хозяйкой, с которой к тому времени уже помирилась, благодарила, хотя никто не знал, за что, собственно, она так благодарна. На улице снова пошел снег и начало смеркаться, когда она, тактично не испытывая терпения хозяев, поднялась и вышла. Она сказала, что хотела бы еще раз посмотреть поместье. На следующее утро ее нашли в заросшем камышом пруду, с двумя камнями в карманах пальто. Так она пыталась обрести простор, которого ей так не хватало в нашей стране.
Гортензия и Райнхарт виделись после того очень часто. Они пришли к тому состоянию, когда встречи происходят почти ежедневно, становясь необходимыми. И каждая встреча казалась им последней. Днем, пока у него было свободное время, они виделись на причале; шел дождь, девушка стояла под зонтом. Волны плескались под ними, словно мокрые полотнища, а чайки, белые на фоне серого как пепел неба, кричали над свинцовым озером, простиравшимся перед ними.
— Да, — сказал он, облокотившись на поручень, — если бы только можно было всегда жить вот так…
— Как?
— Как сейчас. Без прошлого, без будущего, без определенности.
Время близилось к двум часам.
— Когда увидимся снова?
Вообще-то ужасно, думалось обоим, что приходится встречаться только для того, чтобы прощаться. Встречи чаще всего были странными, беспокойными и загадочными. Он просто находился рядом, и больше ничего, облокачивался на перила и молчал, задумавшись. Гортензия тщетно пыталась догадаться, что его занимало. Иногда взгляды их устремлялись на рот другого, и каждый хотел вызнать, откуда взялся этот взгляд… Все было маской. Оставалось только верить — появится другое лицо. А что, если не появится никогда? В бередящей муке неудовлетворенности, неопределенности, остававшейся им после каждой встречи, они держали друг друга за руку, словно надо было отправляться в кругосветное путешествие; вопреки всем намерениям он снова произнес:
— Увидимся сегодня вечером?
Они договорились.
Так продолжалось уже некоторое время, и уже не осталось в окрестностях города ни одного места, не встречавшего их насмешкой вечного повторения; в каждом сносном трактире Гортензию и Райнхарта ожидал осадок их собственных прошлых разговоров. Это было невыносимо и проявилось с особенной силой, когда однажды ему в голову пришло нечто новое и он испытал от этого немалое облегчение.
Они брели по лесу, в воздухе ощущалось потепление, была беззвездная ночь, верхушки елей шумели от ветра, пришедшего с гор.
— Мне не нравится этот лес, — сказала она.
— Почему?
Они шагали быстро. Оставалось уже немного до дома лесника, о котором он вспомнил, простенького заведения, где Райнхарт, правда, уже побывал раньше, но не с Гортензией. Они шли рука об руку, как обычно в темноте, ими овладело озорство, как детьми, попавшими в жутковатую темноту погреба. Пока они шли, разговаривая, его все больше удивляло, что он не видит огней. Ему вспомнились отрывки позабытого сна, когда вдали показалась крыша старого лесничества; на таком расстоянии оно походило на скелет обнаженных балок, ночное видение, а самое захватывающее состояло в том, что по мере приближения картина абсолютно не менялась. Они болтали о совершенно других вещах. Наконец подошли. Перед ними были почерневшие останки дома, сохранившие запах старого пожара. Лишенные стекол окна зияли мрачными провалами. Качавшийся вдали придорожный фонарь бросал свет в пространство пустого, покинутого дома. В нем обитал только ветер. Он играл старой дверью, распахивая и захлопывая ее. В простенке еще висела вывеска: «У старого лесничества».
Они посмотрели друг на друга.
И повернули назад… Теперь они уж совсем не знали, куда деваться. Лес окружал их черной стеной. Сильный ветер раскачивал деревья, то там, то тут ствол потрескивал, словно охая. С ночных полей несло навозом, кое-где на небе возникали просветы, там шла мрачная гонка облаков.
— Ну и что теперь?
Они остановились в темноте.
— Да, — беспомощно пробормотал он, — и что теперь?
Потом Райнхарт уже и не мог сообразить, как это случилось. Он обхватил лицо Гортензии ладонями и в совершеннейшей растерянности спросил Гортензию, может ли случиться такое, что она станет его женой. Вдали раздавался крик сыча. В самой глубине его мозга, пока он целовал ее, неотвязно крутилась мысль о полусгоревшем доме — в самой глубине, словно в укромном уголке, куда спряталось сознание, этот дом смотрел на него черными окнами, хлопая дверью на ветру.
Гортензия ничего не могла ответить.
Вопрос, его собственный вопрос, ничуть не меньше ошеломил и самого Райнхарта. Постепенно соображая, что вот этой фигуре, вот этому существу и был только что адресован его вопрос, он обнаружил, что находится в состоянии пробуждения, о возможности которого и не подозревал. Райнхарт гладил ее по голове. Вдруг она представилась ему каким-то предметом. Словно поднявшись над несущимися облаками, он увидел холодный простор, раскинувшееся по ту сторону пространство невиданного одиночества. Совместные ночи виделись в такой дали, что представить их себе можно было, только призвав на помощь все умственные способности. Моя жена: это значило, что у него не будет никого ближе, чем существо, которое он держит в объятьях, значило самое большое доверие на всей земле. Он продолжал гладить ее по голове — и не мог подавить зарождавшееся разочарование. Жизнь еще так и не удалось понять, а уже нужно передавать ее другому. «О Боже! — думал он, словно скользя поверх испытываемой им нежности. — Как же все это скоротечно!» До сих пор людям было свойственно стареть. Он посмотрел на ухо девушки у самых своих глаз, словно случайно ощупал его, — оно было таким естественным и в то же время непостижимым и чужим, ухо его жены. Один из них, подумалось ему, будет хоронить другого… Жизнь потеряла всякую непредсказуемость.
— Скажи да или нет.
Гортензия расплакалась от его вопроса, она застыла и плакала. Они все еще стояли на том же месте. Райнхарт не понимал, почему она плачет. Ветер шумел, качая верхушки деревьев, стволы поскрипывали. Он не знал, что с ним творится. Наконец они двинулись дальше и снова заговорили о совершенно других вещах, о пришедшем с гор весеннем ветре, о полусгоревшем доме, о лесничестве и экономической целесообразности вырубки леса. Стал накрапывать дождь.
Через несколько дней, словно рожденная ночью, пришла весна, как всегда, неожиданная… Время было заполнено чередованием потоков дождя и небесной голубизны, над черной землей пашен летели облака, горы блестящей пены, хлопья света! Над журчанием ручьев, еще в зимней одежде, по зеленеющему ковру лугов разгуливают пары, прямо по озерцам влаги, по лужам первоцвета. Когда они останавливаются и нагибаются, собирая букеты, в посверкивающей кайме их волос прячется солнце. Дни, полные ветра! Легкость воздуха полна простора ожиданий, полна потрясения первых открытий, а еще полна радости и напевающего озорства; они идут, ступая по ломким сучьям, сквозь шорох прошедшей осени, лучи солнца падают в пространство оголенных буковых деревьев, пролетает первая бабочка-лимонница — без каких-либо определенных и ясных событий, без подлинности особенного поступка, способного сохраниться, наша жизнь проходит в бессознательности земных превращений, весну за весной мы утопаем в пучине упоительной загадки времени.
