Уильям Кеннеди - Железный бурьян
Вот что означал их поцелуй.
Френсис и Энни поженились через полтора месяца.
Катрина, я буду любить тебя вечно.
Однако случилось другое.
— Индейка, — сказала Энни. — Посиди, пока приготовлю.
— Нет, это долго. Съешьте ее, когда захотите. В воскресенье или когда.
— Ее не так уж долго жарить. Два–три часа. Так долго тебя не было — неужели сразу и убежишь?
— Я не убегаю.
— Хорошо. Сразу и поставлю ее в духовку. Придет Пег, начистим картошки и луку, а Дании сбегает за клюквой. Индейка, надо же. Рождество торопишь.
— Данни — это кто?
— Данни не знаешь? Конечно, откуда. Сын Пег. Она вышла за Джорджа Куинна. Джорджа ты ведь знаешь, и у них мальчик. Десять лет ему.
— Десять.
— В четвертом классе, умница.
— Джеральду было бы сейчас двадцать два.
— Да.
— Я видел его могилу.
— Видел? Когда?
— Вчера. Работал там днем, нашел его, поговорили немного.
— Поговорили?
— С Джеральдом поговорили. Рассказал ему, как это вышло. Всякого нарассказал.
— Думаю, он рад был тебя услышать.
— Может быть. А Билл где?
— Билл? А–а, ты о Билли. Для нас он так и остался Билли. Прилег. У него с политиками получилась неприятность, переживает. Похитили племянника Патси Маккола. Сына Бинди. Ты, наверно, читал об этом.
— Читал. И Мартин Догерти мне рассказывал, давно уж.
— Мартин сегодня в газете написал про Билли.
— Это я тоже видел. Хорошо написал. Мартин говорит, отец его еще жив.
— Эдвард. Жив, на Мейн–стрит живет. Память потерял, бедняга, а так крепкий. Видим его иногда — с Мартином прогуливается. Я разбужу Билли, скажу, что ты здесь.
— Нет, не надо пока. Поговорим.
— Поговорим. Правда. Пойдем в комнату.
— Куда, в такой одежде–то? Старье весь день таскал. Весь дом тебе запачкаю.
— Подумаешь. Неважно.
— И тут хорошо. Вон из окна двор видно. Красивый двор. И собака у тебя — колли.
— Веселая. Данни стрижет траву, а собака в нее свои кости закапывает. У соседей кошка, так она за ней вдоль забора гоняется.
— Сильно семья изменилась. Да я так и думал. Как твой брат и сестры?
— Хорошо. Джонни совсем не меняется. Сейчас он в комитете у демократов. Джози очень растолстела и потеряла много волос. Носит накладку. А Минни всего два года прожила с мужем — умер. Очень одинока, комнату снимает. Но мы все видимся.
— Билли молодцом.
— Игрок, и не очень хороший. Вечно без денег.
— Когда мы первый раз встретились, он хорошо ко мне отнесся. Тогда он был при деньгах. Залог за меня внес, спас от тюрьмы и хотел мне новый костюм купить. Порядочно дал денег, а я, конечно, все спустил. Он малый твердый, Билли. Я его любил. Говорит, ты ни ему, ни Пег не рассказывала, что я уронил Джеральда.
— Да, только на днях рассказала.
— Ты, Энни, оригинальная женщина. Таких, как ты, поискать.
— Что пользы об этом рассказывать? Что было, то было. Твоей вины в том не больше, чем моей. Ничьей в том вины нет.
— Никак мне не отблагодарить тебя за это. Тут благодарности — все равно что пустой звук Тут я не знаю прямо…
Она махнула рукой.
— Хватит об этом, — сказала она. — Всё уже. Пойди сядь, расскажи, как это ты вдруг к нам собрался.
Он сел на скамью в алькове и глянул в окно, где стояла герань с двумя цветками, увидел колли, яблоню, которая росла у них на дворе, но давала тень и плоды двум соседним, клумбы, подстриженную траву и белый забор из сетки, все это ограждавший. Как красиво. Ему нестерпимо хотелось рассказать обо всех своих прегрешениях, чтобы хоть ими уравняться с этой не доставшейся ему красотой, но язык его цепенел, примерно так же, как ноги, когда он шел по клейкому тротуару. Его ум и тело пребывали как будто в наркотическом сне, когда восприятия сохранены, а действовать не можешь. Не было никакой возможности объяснить, что привело его сюда. Для этого пришлось бы не только перечислить все грехи, но и беглые, напрасные мечты, все его случайные блуждания по стране, все его возвращения в этот город и отъезды — снова отъезд и снова к ним не зашел, а почему — не знает. Пришлось бы подвергнуть вскрытию его приступы буйства, страх перед правосудием, его жизнь с Элен и нынешнее от нее отступничество, спанье с разными женщинами, которые ему вовсе не были нужны, его пьяные дела, утренние похмелья, ночевки в бурьяне, попрошайничество — не из–за безработицы, а сперва ради Элен, а потом — из–за того, что это легко: легче, чем работать. Все было легче, чем возвращение домой, — даже опуститься до уровня социальной личинки, уличного слизня.
Но вот вернулся домой.
Он же дома сейчас, верно?
И если да, то спрашивается как раз: почему?
— Можно, конечно, сказать — из–за Билли, — ответил Френсис. — Но дело не в этом. Спроси перелетную птицу, почему она улетает на юг, а потом возвращается на север, на старое место.
— Что–то, видно, тебя проняло.
— Говорю, Билли выручил меня из тюрьмы, заплатил залог, а потом пригласил домой, хотя я думал, никогда не пригласят после того, что я натворил… А потом узнал, что ты сделала — верней, не сделала, — и Пег выросла без меня, хотелось на нее посмотреть. Я говорю Билли: хочу прийти домой, когда смогу что–нибудь сделать для родных, а он говорит: приходи просто так, повидаться, плюнь на индейку — вот это ты можешь для них сделать. Ну и пришел. И с индейкой.
— Но что–то в тебе изменилось, — сказала Энни. — Из–за женщины, да? Билли с ней познакомился?
— Из–за женщины.
— Билли сказал, что у тебя другая жена. Элен, он сказал.
— Не жена. И не была женой. Жена у меня одна была.
Энни, сложив на столе руки, почти улыбнулась ему, и Френсис принял это за насмешку. А она сказала:
— И у меня был только один муж. Только один мужчина.
У Френсиса перехватило глотку.
— Вот что делает религия, — сказал он, когда смог заговорить.
— Не религия.
— Мужчины на тебя как мухи на мед небось слетались. Такая была красивая.
— Пробовали. Но ни одного не подпускала. Не хотела. Даже в кино ни с кем не ходила, кроме своих и соседей.
— Не мог я жениться, — сказал Френсис. — Есть такое, чего ты не можешь. Но с Элен я жил. Это да, это правда. Девять лет, с перерывами. Она хорошая женщина, но беспомощная, как ребенок. Улицу сама не перейдет, если за руку не возьмешь. Вынянчила меня, когда я совсем доходил. Мы нормально жили. Хорошая баба, ничего не скажу. В хорошей семье выросла. А улицу ни черта перейти не может.
Энни смотрела на него печальными глазами, горько сжав рот.
— Где она сейчас?
— Черт ее знает где. В городе, наверно. За ней не уследишь. Шатается где попало — когда–нибудь так и умрет на улице.
— Ты ей нужен.
— Наверно.
— А тебе что нужно, Френ?
— Мне. Хм. Шнурок. Второй день бечевкой туфлю завязываю.
— И больше ничего?
— Держусь пока. День проработать могу. Особенно, конечно, не работаю. Памяти не потерял, все, что было, помню. Тебя, Энни, помню. Это украшает жизнь. Помню, как у Кибби на досках первый раз с тобой говорил. Ты–то помнишь?
— Как будто это было нынче утром.
— Дело давнее.
— Очень давнее.
— Господи, Энни, скучаю я по вас и по всему, но ни черта я в этой жизни не стою — и никогда не стоил. Погоди. Дай кончить. Не могу я кончить. Даже начать не могу. Но надо. Есть что сказать. Докопаться только надо, слова найти. Жалко мне до черта — только и это ничего не значит. Слова одни говенные, извини за выражение. Против того, что я сделал с тобой и с детьми, — ерунда. Я не могу это исправить. Через пять месяцев, через полгода после того, как ушел, я понял уже, что будет все хуже и хуже и поправить ничего нельзя, домой дороги нет. Вот торчу здесь, в гости пришел — и всё. Тебя повидать, пожелать вам благополучия. А у меня свои какие–то дела творятся, и выхода я никакого не знаю. В гости пришел, и всё. Мне ничего не надо, Энни, честное благородное слово, ничего не надо, только поглядеть на всех. Поглядеть — мне довольно. Как у вас тут, что на дворе. Красивый двор. И собачка славная, черт, славно. Много чего есть сказать, много чего надо сказать и объяснить, всякой такой хреновины, — извини меня еще раз, — только не готов я это сказать, не готов смотреть на тебя, когда ты это будешь слушать, — и ты, думаю, не согласилась бы слушать, если бы знала, что я тебе расскажу. Гадость, Энни, гадость. Дай просто посидеть и бутерброд дай, я голодный как волк. Но послушай, Энни, я никогда не переставал любить тебя и ребят, особенно тебя, и никакая это не заслуга, и ничего я не хочу, когда говорю это, но сколько жил, я всегда помнил то, чего нет ни в Джорджии, ни в Луизиане, ни в Мичигане, а я везде побывал, Энни, повсюду, и нет на свете ничего такого, как твои локти сейчас передо мной на столе и этот фартук, весь в пятнах. Черт возьми, Энни. Черт возьми. У Кибби были только нынче утром. Ты правильно сказала. Но это давнее дело, и я ничего не прошу, только бутерброд и чашку чая. Ты все «Ирландский к завтраку» пьешь?
