Драго Янчар - Этой ночью я ее видел
Я знала, что она любит Лео и слово свое сдержит. Но я знала также и то, что она не забыла свою большую любовь, из-за которой она его бросила на какое-то время. В поместье Подгорное продолжали приходить письма, адрес на которых был написан кириллицей, и поначалу почтальоны мучились, чтобы прочитать, кому они адресованы. Однако госпожа Вероника их вообще не распечатывала, просила меня их выбрасывать. Вероятно, боялась, как бы эти письма не разбили ее сердца, не вернули ее хандру. Память любви, всем нам женщинам это знакомо, порой посильнее цепей будет, которыми мы себя связываем, пусть и символически, шутки ради. Однажды мы с кухаркой Фани вместо того, чтобы в печь бросить, взяли и прочитали одно из тех писем. И пока читали, обе обревелись. Потому как Стева тот, по-нашему Штефан, так звали того мужчину, с которым она сбежала в Сербию, так хорошо писал и так чувствительно, без нее был так несчастен, что, наверняка, и она бы расплакалась, если бы прочитала письмо. Я так поняла, что для их отношений с Лео и мира в семье будет гораздо лучше, если она вообще не будет читать писем. Почти каждое письмо, так же то, что мы с Фани читали, заканчивалось словами: врати се љубави[12]. Это было написано по-сербски, а затем еще и по-словенски: ljubezen moja[13].
Йожи, спросила старая хозяйка, что это вы все у окна стоите?
Мне сделалось не по себе, будто она меня поймала на Вране, я ответила, что некоторые все-таки уходят. Жду, пока уйдут, выпалила я, ведь я и впрямь врала, а что вы еще хотите, некоторые пойдут спать в гостевые комнаты, остальные уедут, мы после за ними приберем, сразу засуетилась я, чтобы убедить ее, а что-то на завтра оставим. Мне казалось, что госпожа Йосипина чувствовала, что в доме творится неладное. Хотя внутри у меня все дрожало, и сердце не переставало колотиться, я присела к ней и открыла альбом. Какая милая шляпка была на вас, заметила я. Хозяйка не обращала на меня внимания, продолжая с тревогой смотреть на окно. Наверное, припекало там в порту. Да, иногда действительно бывало жарко. Мы ездили купаться в Опатию. Я слегка перевела дух, похоже, что хозяйка вот-вот снова предастся воспоминаниям. Она часто рассказывала мне, как они жили, как выбирались на экскурсии по Истрии, много раз в Любляну, а также в Вене бывали и ходили в театр, в оперетту. Вы и танцевали, прибавила я. Как там начинается эта песня? Хозяйка смотрела на меня как во сне. Та, что Вероника еще знает, напомнила я. Вы имеете в виду «о блондинке»? спросила она. Да, эту самую, тогда, когда вы выходили замуж. Я не замуж выходила, а во время танца Петеру сказала, что крайний срок уже для женитьбы. Она засмеялась.
Теперь у меня немного отлегло, хозяйка перестала смотреть на окно, вслушиваясь, что творится в нижних комнатах. По глазам ее я заметила, что она перестала прислушиваться. В этих глазах было то, что уже давно стояло перед ними, не было больше холодной зимней ночи и гомона ночных гостей, эти глаза видели кафе, корабли на пристани, теплое море. Та песенка так начинается, запела она: Tutti mi chiamano bionda, та bionda io non sono… Это значит, начала она объяснять, что я уже знала и не раз слышала, это значит, все называют меня «bionda» то есть, блондинка, светловолосая, а я-то не блондинка. Странно, вслух размышляла она, я и теперь не могу этого понять. Ну да, у меня были светлые волосы, и у Вероники тоже, точно, что в меня, а поэт называет ее златовласая; у Петера были каштановые, слегка вьющиеся волосы. Хозяйка завела разговор о том, как это было, как ее Петер отправился через весь зал к музыкантам и что-то им заказал.
Тут у меня полегчало на сердце, мне удалось ее заговорить. Может, и нехорошо это, что я ее так отвлекала, да и меня саму все время мучил вопрос, что там происходит в нижних комнатах, однако, Вероника просила меня успокоить хозяйку, и это хозяйку успокаивало. Фотографии, воспоминания, песенка «о блондинке», она переводила мне фразу за фразой этой своей песни, а я украдкой снова приблизилась к окну.
Я увидела, как свет упал на Йеранека, кто-то зажег свет в одной из комнат на первом этаже. Он посмотрел наверх, я отчетливо видела его лицо. Мне показалось, что он хотел что-то сказать. Он был небрит, шапка надвинута на лоб. Только бы не сказал то же, о чем мне кричал на дворе.
И знай, Йожи, твоя хозяйка, просто немецкая подстилка!
Вот что он прокричал. Я поверить не могла, чтобы от такого тишайшего парня можно было нечто подобное услышать. Что у него в голове творилось, я и по сей день не могу понять. Это не просто потому, что вот он сейчас солдат, стоит в карауле и ненавидит всех, кто когда-то знался с немцами, которые гонялись за ними как бешеные псы, мне было понятно, что комиссар накачал ему голову ненавистью к богатым, спокойно продолжавшим жить как ни в чем не бывало, нет, было в нем что-то еще, что вступило ему в голову уже тогда, когда он ковырял ногой песок и рассказывал мне о докторе, господине Хорсте, с которым Вероника стояла в то утро у пруда. Неужели злоба скопилась в его дурной юной башке уже тогда, когда никаких ни немцев, ни партизан и в помине еще не было.
Я видела его фигуру, развернувшуюся к выходу, и в тот же момент внизу погас свет. Двор теперь освещался неверным лунным светом, кто-то выскочил из дома, они о чем-то переговаривались. Спустя мгновение из дома стали выходить ночные визитеры.
Старая хозяйка попыталась было подняться. Я испугалась, что она собирается подойти к окну, но она раскинула руки и начала петь. Песню о девушке, у которой не было светлых волос.
На дворе толпились темные фигуры. Затем во двор вышли господин Лео, он надел охотничью куртку, этот хубертус, и госпожа Вероника, тоже в пальто, теплую шапку с козырьком она держала в руках. Лунный свет скользнул по ее светлым, блестящим волосам. А хозяйка все распевала: Tutti mi chiamano bionda, та bionda io non sono… и начала кружиться по комнате, полностью отдаваясь воспоминаниям. Все собрались во дворе. Кто-то снова забежал в дом и вскоре вернулся с тремя или четырьмя охотничьими ружьями. Видимо, про них забыли. Одно повесил себе на плечо поверх своего, остальные роздал. У всех были огромные рюкзаки, доверху набитые одеждой, одеялами, а также дорогими вещами, которые они уносили из поместья. Мне было понятно, что в такую зиму им нужны одеяла, свитера, но вот зачем они тащили с собой серебряные столовые приборы и шубу, которую один из пришельцев привязал к рюкзаку, этого я никак не могла взять в толк. Может, продадут и купят еду или боеприпасы, подумала я, а может, она приглянулась той дамочке в форме с белым воротничком, о чем только не подумаешь в такие минуты. Затем они направились к воротам и скрылись. Хозяйка пританцовывала и пела. Затем уселась на кровать. Ах, ноги мои, ноги. Как я, бывало, танцевала! И в горы мы ходили. А теперь на тебе, до пруда и то больше не могу дойти.
Ночные гости вновь показались на заснеженной прогалине. По узкой тропке, растянувшись в колонну, они поднимались в гору к лесу. Посередине колонны шли Вероника и Лео. Мне почудилось, что в колонне шел и тот коннозаводчик, который заходил этим вечером, незнакомец. Лео оглянулся на поместье, мне не было видно его лица, он был слишком далеко, голова Вероники была опущена, она смотрела прямо перед собой в снег. Их лица я видела в последний раз всего час или два назад внизу в столовой, его — бледным, ее — со странной улыбкой на губах. Теперь в последний раз показались их фигуры в колонне вооруженных людей, больше я их никогда не видела.
Я повернулась к госпоже Йосипине. Не беспокойтесь, сказала я, еще будете ходить. Наступит весна, и мы с вами пойдем собирать полевые цветы. Как на той фотографии, где на вас такое милое кружевное платье. Она оперлась на подушку. Хорошо вы пели, сказала я. Я многое забыла, а вот эту песню нет, каждое слово помню. Глаза у нее слипались. У нее были седые волосы. Мне подумалось, что надо бы их завтра помыть, утром принесу воды и помогу ей, как уже столько раз помогала.
Я тихонько вышла из комнаты, чтобы не разбудить ее. В коридоре было темно, и я включила свет. Почти в тот же момент кто-то снизу закричал: сейчас же выключи! Я погасила и добралась до кухни. Тут я снова включила свет, чтоб только увидеть, как все сидят по разным углам большой кухни, кто уперевшись в ладони, а кто полулежа. Один из работников тут же вскочил на ноги, и, выругавшись, погасил свет. Затем прикурил сигарету, я видела его лицо в красноватых отблесках и испуганные глаза. Почему вы сидите в темноте? спросила я. Кто-то шепотом объяснил мне, что они обещали пристрелить каждого, кто раньше пяти утра выйдет из дома. Мне так странно показалось, что они говорят шепотом, ведь ночные визитеры уже ушли, наверняка уже были далеко высоко в горах. Однако страх делал свое дело. Когда пришлые ушли, и Подгорное поместье погрузилось во мрак и тишину, они на удивление не заметили света, который горел в комнате старой хозяйки. Скорее всего, спешили. Я спросила, обращаясь куда-то в темноту, знает ли кто, куда их увели, хозяина и хозяйку. Долго никто не отвечал. Потом один зашептал: я от одного слышал, что они собираются идти к охотничьему домику. Там их допрашивать намереваются. Чего их допрашивать, заметила я сердито и громко, им туда в охотничий домик господин Лео приносил еду и еще много чего, нечего им их допрашивать! Да замолчишь ты, баба, произнес один из работников с дымящимся у лица окурком сигареты. У всех сердце ушло в пятки от страха, нервы были на пределе. Я предпочла замолчать.
