Михаил Однобибл - Очередь
От Лихвина подвальщики перешли к обсуждению его антиподов, мнимых простаков, умеющих при внешней беспомощности и непрактичности найти могущественных покровителей и в итоге хорошо устроиться. О таких везунчиках говорили с враждебным, завистливым восхищением. Особенно подвальщиков раздражал некий юродивый. Судя по тому, что доносилось до учетчика, блаженный был крайне хитер. Очереди он казался скудоумным, зато в отношениях с высшими ему не было равных! Его простецкая физиономия служила ему пропуском в души самых недоверчивых служащих. Любой другой очередник, добившись малейшего расположения служащего, дорожил бы таким отношением. А неблагодарный юродивый рассеянно отворачивался от служащего, оказавшего ему доверие, уже готового помочь, и направлялся в другую сторону. И, что уж совсем невероятно, в этой другой стороне он опять-таки находил опекуна, еще одного, нового. Даже дети считали своим долгом ему помогать. Везунчик утвердился в мысли, что добрые великаны растут, как грибы, на обочинах всех путей, где ему вздумается ходить, и всегда готовы протянуть ему руку. Внимание служащих его вконец избаловало. Он так осмелел, что стал выказывать пренебрежение самым влиятельным очередникам. Неслыханная самонадеянность, за нее рано или поздно наступит расплата. Рядовые стояльцы очереди с нетерпением ждут этого момента. У многих чешутся руки проучить невежу.
И так далее в том же духе шептались подвальщики. Этот юродивый уже икал, наверно, от упреков в свой адрес, но почему-то не возражал, хотя, как можно было догадаться, полеживал в очереди неподалеку. Порой его разгорячившийся обличитель в ответ на предостерегающий шепот товарищей восклицал: «Ну, и пусть слышит!» На что ему насмешливо замечали: «Ты в темноте такой смелый, потому что твой голос ему не знаком. А выскажи ему правду в глаза при свечке!» После этого храбрец сконфуженно умолкал. Учетчик рассеянно усмехался в темноте мелким страхам подвальных склочников. Он слушал их пересуды только от нечего делать, потому что не мог придумать, как освободиться из подвала.
Он и санитарку, тихую тонкую девушку, помнил смутно. За городом учетчик привык сам себя обслуживать и стеснялся прикосновений ее молодых гибких рук. Чувствуя это, она быстро оказывала необходимую помощь и исчезала. От нее веяло свежестью загородных сезонниц. Когда она убегала, очевидно, к другим больным, нуждающимся в заботе, учетчик испытывал облегчение и вместе с тем укол ревности, за что в душе над собой посмеивался. По делу упрекнуть ее было не в чем. Она переменяла больному постель. Он всегда находил у изголовья воду и скромную трапезу. Он редко замечал, как санитарка приносила их, так легка была ее поступь. Вряд ли столь юная особа, почти девочка, была врач, но больше никто учетчика не посещал, не назначал лечения, и никаких снадобий ему не давали.
Один случай показал учетчику, что санитарка, хотя и делала черную работу, занимала важное место в подвальной иерархии. Это произошло, когда движение очереди подняло его под потолок (теплотрасса делала колено вверх). Прямо под учетчиком сидел в очереди паренек с чубчиком, как у школьника. Обычно он молча думал о своем. К нему в гости пришла разбитная бабенка из другой части подвала и принесла дорожные шахматы, только что переданные ей через окно с улицы. Она обменяла их на сведения о работе 1 отдела кадров: кое-что расслышала про то, как соискательницы ухищряются за спиной грозного начальника отдела вопреки инструкциям замещать мужские вакансии. Шпионке пришлось угнездиться под самым потолком подвала, то есть под полом 1 отдела, приставить к перекрытию слуховой рожок и не одну ночь ловить малейшие шумы происходящего наверху. Теперь она желала, чтобы ей показали, как ходят фигуры, и научили играть в шахматы. А кто может сделать это лучше Немчика, тараторила женщина, и учетчик впервые услышал имя своего соседа.
Гостья была на редкость говорлива, ни секунды не оставалась в покое и все вокруг норовила сдвинуть. Шахматы влекли ее как повод для набегов на чужие участки очереди. Она втыкала жирными пальцами штырьки крохотных фигурок в отверстия маленькой шахматной доски и увлеченно рассказывала, какие испытывает ощущения. Она представляла себя солидной служащей, едущей в купе поезда в дальнюю командировку и уверенной, что никакие передряги не опрокинут ее планы, как не опрокинет фигуры на шахматной доске вагонная качка. На самом-то деле она больше походила на шебутную проводницу, чем на пассажирку железной дороги. Когда опытный шахматист Немчик показал, как ходят разные фигуры, гостья захотела немедленно сразиться, а в ответ на великодушное предложение партнера играть с ней без ферзя, гордо сказала, что будет бороться на равных и на реальный интерес. «Вот досада: ничего ценного у меня нет!» – огорченно воскликнула бабенка и хлопнула по карманам просторного халата. Ее плутоватые, узкие на толстощеком лице глазки зыркнули на учетчика, она безапелляционно сказала Немчику: «Если проиграю, очищу для тебя лежачее место на трубах. Твой сосед разлегся, как фон-барон, пусть посидит калачиком». – «На него я играть отказываюсь, он Римин больной», – решительно возразил Немчик и коротко добавил что-то женщине на ухо. «Он и есть тот самый? А по виду не скажешь! – ахнула подвальщица, ее глаза встретили взгляд учетчика, и она униженно сказала: – Язык у меня без костей, впереди ума бежит, беру свои слова обратно». Фанаберия незваной гостьи испарилась, она явно боялась санитарки Римы. Бабенка собрала шахматы и поспешила убраться. Когда она уходила, в ее медвежьем вилянии толстыми бедрами был страх.
По ходу выздоровления учетчик внимательнее приглядывался к санитарке. Она появлялась реже, видя, что больной идет на поправку. Посещения делались короче и суше. В начале болезни, пока был сильный жар, она прикладывала губы ко лбу учетчика. А потом отняла и ладонь. Может, больше самой Римы учетчика волновало ее отсутствие. Где и как она проводила время? От нее исходили свежие, резкие запахи улицы, отличавшиеся от подвальных. Они будоражили. Секретарь очереди знал, чем уязвить подвального узника, когда преградил доступ к окну. Но благодаря Риме учетчик словно воочию видел, как на лугу молодая трава прокалывает жирную влажную землю, а в лесу распускаются ранние цветы волчьего лыка.
Однажды Рима принесла веточку клена, чьи листья рождаются и опадают багряными, и поставила рядом с учетчиком в жестяную банку. В тот момент над городом бушевала гроза. Подвальщики ушли со своих мест в очередях и толпились под окнами. Сверкали мертвенные сполохи молний. Ветер заносил косые струи дождя. Их ловили в горсти и плошки, тут же весело, дико, жадно пили. Никто не поднимался вплотную к окнам их страха перед грозой или чтобы не заслонять от остальных ее бурное сырое дыхание. Учетчик подумал, что его прозябание в городе затянулось от снежных метелей до весенних гроз. Так можно досидеться и до последнего, коричневого от старости березового сока. Пользуясь тем, что никто не смотрел в его сторону, чувствуя, что Рима сейчас уйдет, учетчик взял ее руку и привлек к себе. Она вздрогнула, может быть, от прогремевшего в эту секунду грома.
«Ты столько дней лечишь меня и ни разу не спросила о здоровье», – с мягким укором сказал учетчик. Не так-то просто было нарушить молчание, разросшееся за долгое время. «Ни к чему эти пустые вопросы дежурного внимания, – сказала Рима, она не отняла руку и не ответила на пожатие. – Лекарств помочь тебе у меня все равно не было. Твой организм сам боролся с болезнью. Конечно, дружеское участие не вредит, и не трудно мне было спросить о здоровье. Но я опасалась быть неверно понятой». – «В чем?» – «Ты мог подумать, что я ищу к тебе подход в стремлении к той же цели, что и остальная очередь, что предисловия о здоровье нужны мне для того, чтобы завязать с тобой приятельские отношения и выведать, о чем ты говорил с шофером. Ты мог заподозрить, что я подослана секретарем или авторитетами очереди, а я хотела избежать таких подозрений, потому что это неправда». – «А что правда?» – спросил учетчик. Они помолчали, слушая ливень, молотивший у подвальных окон по бетонной отмостке здания. Порыв ветра обдал их пьянящим мокрым воздухом.
«Мне и без разговоров с тобой забот хватало, – проговорила Рима. – В подвале вода дефицит. А больному необходимо питье. Хотя бы для того, чтобы плеснуть в лицо ненавистной тюремщице, то есть мне (было в бреду и такое, хотя ты, наверно, не помнишь). Да мало ли как приходилось тебя выхаживать и мало ли чем попутно заниматься! У твоей болезни есть предыстория, побочные эффекты и далеко идущие последствия. А у меня, кроме твоей болезни, есть обязанности, тебя не касающиеся, но от них меня никто не освобождал. Начни я тебе все рассказывать, у тебя могло сложиться впечатление, что я пытаюсь выпятить свои заслуги, втереться к тебе в доверие и направить твои мысли в определенное русло. С того момента, как ты попал в город, слишком многие пытаются склонить тебя на свою сторону, вызвать на откровенность и выудить ценные сведения, а когда это не удается, подслушивают твое сонное бормотание в надежде, что проболтаешься. Твоя болезнь не вызвала никакого сочувствия, никто не дал тебе передышку, как это делается в честной борьбе. Наоборот, изощренные атаки на тебя с разных сторон усилились». – «По-моему, ты сгущаешь краски, – возразил учетчик. – Во время болезни никто, кроме секретаря, не пытался выведать у меня никаких тайн. Но и его попытка не пытка, она больше напоминала униженную мольбу». – «Помимо секретаря с разных сторон организованы травля и подстрекательство, – с тихим упрямством сказала Рима. – Ты давно пошел на поправку и не мог не слышать, как ночами в разных компаниях тебя бесчестят, называют ловким недоумком, юродивым, ханжой, чтобы оскорблениями втянуть в перебранку, вдруг в сумбуре угроз, обличений и оправданий ты нечаянно проговоришься».
