Михаил Однобибл - Очередь
Но секретарь уже взял себя в руки. Он брезгливо скривился, точно ему стало стыдно за жалкий, неубедительный блеф собеседника. «Иди, – равнодушно бросил он, – только она тебя слушать не станет, это я гарантирую. Как только поймет, что именно ты намерен ей сообщить, заткнет уши, а по возможности просто сбежит. Потому что у всех в подвале есть свой, четко очерченный круг занятий. Пойми же, наконец, лесной житель, что твой торг неуместен, смешон, безнадежен. Хотя бы потому, что ты все валишь в кучу, включая то, что невозможно выторговать. Положим, документ на беспрепятственный проход через город я бы еще мог на свой страх и риск тебе выписать, да и то обезопасил бы тебя лишь от стояльцев нашей очереди, для других моя подпись не указ, у них свои секретари есть, и они могут крепко разозлиться, если уличат свои очереди в выполнении чужих предписаний. Но самое главное, прежде чем пересечь город, тебе из подвала надо выйти. А вот это возможно исключительно в порядке очереди. Двигаться она будет так скоро, как будет угодно штатным городским служащим, то есть медленно, почти незаметно для глаза. Но быстрее сам господь бог тебя отсюда не вызволит!»
Учетчик оторопел. Такого он не ожидал. Он посмотрел вокруг новыми глазами. В самом деле, с чего он взял, что отсюда выпускают гулять во двор? Из жалости к себе. Дескать, кто же лишит человека после болезни невинных и столь естественных удовольствий: вдохнуть свежий воздух, подставить солнцу лицо! Весенняя теплынь навеяла приятную, но безосновательную надежду. Теперь-то он четко видел, какой неразрывной цепью, строго друг за другом, расположились на трубах и вдоль стен спящие. Он сам очнулся одним из звеньев этой цепи, сложной, извилистой, но вытянутой в колонну по одному, нигде не запутанной в узел или ком. Учетчик посмотрел на землю рядом с секретарским столиком. Та же кошка с котятами, на них он обратил внимание в первый раз, когда снаружи давал показания, лежала на том же месте. Тогда котята играли развязанными шнурками мужчины. Теперь они выглядывали из складок длинной широкой юбки пожилой женщины. Она спала, разбросав ноги и свесив набок голову в завязанном под горло платке. Получается, очередь двигалась, раз кошка жила на одном месте, а спящие рядом с ней люди менялись.
«Значит, подвал тоже очередь», – прошептал учетчик, скорее отвечая на свои мысли, чем обращаясь к секретарю. Но тот услышал. «Разумеется, подвал – часть очереди, не самая видная, зато самая большая и сложно устроенная, – значительно сказал секретарь и гордо выпрямился на кипе бумаг, служившей ему стулом. – Подвальная очередь может показаться прихотью, ненужным извивом между двором и подъездом учреждения. Но это ложное впечатление. Поверхностному наблюдателю не понять, почему очередь, зайдя в подъезд, не устремляется сразу на лестницу, к заветным дверям отделов кадров, а ныряет в подвал и укладывается двенадцативерстной кишкой (как мы тут говорим, позволяя себе некоторое преувеличение от гордости за свой участок очереди), затем возвращается наверх через ту же подвальную дверь и лишь тогда вступает на лестницу в приемные кадровой службы. Кажется, к чему этот окольный путь, когда есть прямой? А к тому, что уличную шпану, весь этот разношерстный сброд, который отовсюду пристраивается к очереди и образует ее хвост (ты, кстати, на себе почувствовал, что это за отребья), ни один уважающий себя служащий не пустит на порог кабинета. А превратить заросшего грязью уличного буяна в хорошо воспитанного этажника из головы очереди можно не иначе, как проведя его через суровую школу подвального ожидания. Подвал – это таинственные хляби, где в потемках, в тесноте, в обиде происходит чудо превращения хвоста очереди в голову. Мутное сусло уличников сбраживается в игристое вино и подается на этажи. Первоочередники называют нас переброженский полк. А во время первого допроса ты подумал, что все это величественное просторное подземелье отдано под канцелярии и бумажки секретарей?»
Они помолчали. Учетчику низкий затхлый подвал не казался просторным и величественным. Секретарь заботливо снял нагар со свечи, при ровном горении она медленнее оплывала.
«Погоди! – сказал учетчик, прикрывая глаза, у него кружилась голова, но сейчас он не мог уступить болезни и слабости. – Давай поговорим начистоту. Чем дальше ты знакомишь меня с порядками очереди, тем безнадежнее разделяющая нас пропасть. Причины и цели ваших поступков, смысл слов, которые вы говорите, совершенно мне недоступны. Казавшееся привычным перестает быть понятным в общении с очередью. То, чем вы дорожите, в моем представлении не стоит выеденного яйца. Вы же, со своей стороны, не придаете значения тому, что ценю я. Возьмем для примера часы. Вот они на моей руке. Водонепроницаемые, со светящимися стрелками, за городом они представляют серьезную ценность. Окажись я там во власти чужаков, они отняли бы их силой, что вызвало бы у меня злость, желание отомстить, вернуть часы, но только не удивление. За городом я понятен врагам, враги понятны мне. В городе же, пока я лежал без сознания на улице, затем в подвале, любой желающий мог легко снять часы. Однако никто не позарился. Более того, как я теперь начинаю подозревать, очередь не только часы, само время мало волнует. А мой вещмешок с инструментом, который я собирал годами, без которого в загородной бригаде я ноль, вы без тени сомнения, не заглянув внутрь, утопили в реке. Мою одежду бросили на берегу, ее смыл паводок. Сейчас у меня не осталось за душой ничего, кроме разговора с шофером. Да какой там разговор! Один незамысловатый ответ на незамысловатый вопрос. По мне это ничтожная мелочь, она и в памяти удержалась потому, что забываться нечему. Кажется, отчего бы не поделиться ей с очередью? Но тут я сам себе думаю: стоп, ведь пустяк это с моей колокольни. А с точки зрения города, не знаю что, но что-то важное, раз вы все, стоящие в очереди и над ней, так пристально этим интересуетесь. Интерес я почувствовал еще в проклятый день 8 апреля, когда меня хватали и волокли на допросы, как старый глиняный кувшин, который берегут исключительно для того, чтобы не пролилось его драгоценное содержимое. И вот теперь ты предлагаешь мне передать тебе разговор с шофером и лишиться единственного залога безопасности. Мне понятно, что он сказал, но я не знаю, как его слово отзовется в очереди. Облегчит это свидетельское показание мое положение или сделает его окончательно невыносимым? Не станет ли оно сигналом для суровой расправы? И я сам по глупости ударю в гонг. Судя по тому, как до сих пор со мной обращались в городе, ждать от вас можно чего угодно. Кстати! Только что припомнил, надеюсь, и ты не забыл, что по твоему совету я дополнил свидетельские показания упоминанием о шофере. Теперь-то я понимаю, что брякнул лишнее, тем более что никакого отношения к опозданию Лихвина тот разговор не имел, и горько раскаиваюсь, но за язык потянул меня ты! Не было бы упоминания о разговоре с шофером, не возник бы и уточняющий вопрос. Мы вместе посеяли ветерок, поднявший в верхах такую бурю, и отвечать за последствия нам по совести надо бы вместе. Меньше всего я хочу, чтобы у тебя из-за меня случились неприятности. Но и ты пойми: я вишу на волоске, и этот волосок – слово шофера. Поверь, мне позарез нужно выбраться из подвала. Ты говоришь: сам бог не поможет. Не уверен, что стоит поднимать на такой уровень решение моего вопроса. Но может, тут будет прок от какой-нибудь более скромной силы. Ведь когда в подъезде я потерял сознание, кто-то продавил меня без очереди в подвал. Почему бы этой силе не выставить меня из подвала обратно? Почему не позвать ее уполномоченного за стол переговоров? Сообща мы нашли бы решение, устраивающее всех».
Учетчик приводил серьезные аргументы, раз секретарю нечего было возразить. Он слушал и быстро писал, откинувшись далеко назад и выпятив от усердия губу. Он поставил точку, бросил сверху промокашку и нацелил в лицо учетчику перо. «Ты пытался втянуть меня в заговор против очереди. Все слышали!» – гаркнул секретарь, и после долгого шептания обвинение громом прокатилось по подвалу. Учетчик оглянулся. Очередники вокруг поднимали головы и толкали друг друга, они плохо понимали спросонок, что происходит. Но самые чуткие, видимо, пробудились раньше и тихо подступили к секретарскому столику. Они стояли за спиной учетчика, позевывали и слушали. «Подпишите протокол», – властно сказал секретарь. Свидетели по очереди робко подходили и ставили подписи, не глядя на учетчика. Протискиваясь к столу, они осторожно переступали через бабу с ползающими по ней котятами. Ее старались не тревожить. Она продолжала беспробудно спать.
Пока подвальщики ворочались после дневного сна, пока шли подписывать донос, которой не читали, они подняли пыль. Учетчик закашлялся и не мог остановиться, но мучители не предложили больному глоток воды. А секретарь перегнулся через стол и прикрыл двумя ладонями чайник. Он защищал пламя свечи от бурного кашля и предупреждал попытку взять чайник. Учетчик с трудом встал и, путаясь в одеяле, пошел к лестнице. Он хотел подняться к окну глотнуть воздуха. Но и этого ему не полагалось. Сквозь навернувшиеся слезы учетчик видел ручки секретаря, он ловко выдернул лестницу из-под окна и уволок в темноту.