Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют
– Оборудование завода можно привезти и…
– Я понял, – кивнул оберлейтенант и, перед тем как сделать запись в блокноте, произнёс: – Предупреждаю вас об ответственности!
Расставшись с Найзелем, Лонгин разрешил себе размечтаться об удаче, но подобное тому, что произошло спустя несколько дней, не посещало его воображение. Спозаранок в квартиру, где его поселили, явился немец, назвавший себя зондерфюрером, и учтиво попросил в машину:
– Вы приглашены в штаб группы армий «Север».
На лужке перед уцелевшим, некогда помещичьим, домом стояли столы, поодаль дружественно покуривали, прогуливаясь или стоя в непринуждённых позах, люди во всём белоснежном (3). Лонгин потом будет третировать себя за то, что ошеломлённо посчитал, будто это всё бароны и графы... Наверняка кто-то из этих людей принадлежал к знати, но вообще тут собрались работники штаба: август одарял малооблачной погодой, а когда и зноем, и они носили летнюю, белую для штабистов, форму.
Отдельной группой держались служащие военной комендатуры Пскова во главе с комендантом и представители русской администрации.
Главнокомандующий группой армий «Север» Вильгельм фон Лееб пригласил их, а также сотрудников Отдела армейской пропаганды и нескольких известных военных журналистов на завтрак по случаю успешного наступления. Так было объявлено.
Лонгин присоединился к русским, городской голова пожал ему руку, и тут из здания на крыльцо вышел статный военный, на ком так и лучились пуговицы и награды. Издали бросалась в глаза красивая посадка его головы, которая тоже посверкивала, то ли будучи обритой, то ли не нуждаясь в бритье. Он легко сошёл на примятую траву, и молодой человек с места, где стоял, увидел – это старик.
Лонгин ощутил чью-то руку на плече – рядом стоял Найзель.
– Главнокомандующий будет говорить с вами… – прошептал он, и у парня выступил пот на висках.
Вильгельм фон Лееб был потомственным воином. В 1916 году он так отличился в боях против русских в Галиции, что удостоился редкого почётного титула «Риттер» («Рыцарь»). Он считал Версальский мирный договор глубоко несправедливым к Германии, она была обманута, сверх всякой меры унижена, и потому реванш являлся для фон Лееба святой целью. Но он не любил нацистов. Они не приветствовали религиозность, и фельдмаршал в пику им регулярно посещал католическую мессу. Он запретил своим подчинённым сотрудничать с СС в истребительных акциях и выдавать эсэсовцам евреев.
Протестуя против вандализма СС, фон Лееб подавал Гитлеру гневные рапорты, с чем тому приходилось смиряться: чтимый профессионалами военачальник, автор книг о военном искусстве, был ему необходим. Однако Гитлер распорядился установить за ним тайную слежку.
Командуя группой армий «Север», наступающей на Ленинград, фельдмаршал изо дня в день видел бездорожье, лес, болота с редко и косо торчащими чахлыми деревцами, примитивные жилища, жалкие хозяйственные постройки – безотрадно-дикую жизнь, которая словно глушила европейскую культуру на пространствах без конца и края. «Если всё это, – думал он, глядя из автомобиля, – станет враждебно нам, мы сгинем здесь». И приказал поощрять местное население к сотрудничеству (4). Дать толчок этой политике было подлинной целью сегодняшнего приёма.
Фон Лееб беседовал с журналистами, когда к Лонгину подошёл знакомый зондерфюрер и подвёл его к генералу плотного сложения, начальнику Седьмого отдела или гражданского управления (5). Тот представил русского предпринимателя фельдмаршалу. Лонгин стоял подтянувшись, думая: если немец ожидал заискивающей улыбки, то пусть переживёт разочарование.
Лицо фон Лееба с характерными подрубленными усами, казалось, во всю жизнь не меняло суровой мины.
– Вы готовы производить эрзацгорючее? – задал он вопрос.
Лонгин, последнее время много практиковавшийся в немецком, подтвердил и добавил и о других видах продукции.
– Вы получите всё, что вам нужно для производства. Мы убедились, что на вас можно положиться, – произнёс фон Лееб. – Вы верно выбрали работодателя, мы ценим способности. С сегодняшнего дня ваша зарплата удваивается.
Молодой человек с живостью поблагодарил, на сей раз не сумев сдержать улыбку.
Гостей пригласили располагаться за столами на лужке, места для русских оказались в непосредственной близости от фельдмаршала. Городской голова, при Советах ведавший народным образованием, начал ровным голосом:
– Позволю себе сказать о лжи и о сознательности. Наш юный предприниматель, – он повернул голову к сидящему рядом Лонгину, – имеет заслуги потому, что освободился от лжи. Другие сомневаются, медлят, боятся обвинений в измене родине, потому что нас много лет запутывали ложью, – он подождал, чтобы его слова перевели фельдмаршалу, и проговорил с глухой тоской: – Надеяться нам было не на кого. Года за три до войны стали показывать кинокартину о нашествии Наполеона и чем потчевали. Крепостные крестьяне, чтобы французам ничего не досталось, сжигают свои деревни и уходят на восток. Рабам, видите ли, желательнее остаться рабами своего русского барина, чем получить волю от француза. Желательнее, чтобы тебя могли засечь до полусмерти, продать, проиграть в карты.
Городской голова невесело помолчал, прежде чем повысить голос:
– Оба моих деда с отцовской и с материнской стороны были крепостными, и я не верю, что они подтвердили бы такую ложь. Но кинокартина, вся сталинская пропаганда заставляли нас верить. Сегодняшним крестьянам внушается: ваш удел – готовность умереть за свою власть, которая отняла, отнимает и будет отнимать у тебя всё, что ей надобно.
Выступающий запнулся, сказал с горечью:
– Кем надо быть, чтобы принять это? Как надо растоптать свою сознательность? – тут его охватило другое чувство: – Но тому, кто её сохранил, даровано внимание сильных мира сего…
Он говорил об успехах, ожидающих людей свободного сознания, – взгляды не отрывались от Лонгина. Завершилась речь напоминанием:
– Ныне русские встречают немцев хлебом, солью, я сам видел, как крестьянки выносили иконы к дороге, по которой проезжали немцы. Я не забуду этого и мечтаю увидеть кинокартину о нашествии, где будут показаны бедные, но не горящие избы, запечатлена правда истории с подлинными крестьянскими улыбками, караваи хлеба на белом холсте, воздетые в крестном знамении руки, будет показан немецкий солдат, пьющий молоко из кринки, поданной ему русской крестьянкой. Это должно остаться, это должно крепнуть в отношениях русских и немцев!
Адъютант фон Лееба уведомил – пусть каждый пьёт, что ему нравится: коньяки, водку, вино, пиво, прохладительные напитки. Лонгин впервые попробовал французского и греческого коньяков, вместе со всеми здесь желая, чтобы как можно больше русских переходило к немцам. А тех и так уже потрясало число сдающихся в плен. Военнопленные охотно шли в германские подразделения возчиками, шоферами, работали в мастерских, было немало тех, кто брал винтовку (6).
52
На фабрику стало поступать оборудование для перегонки сланцев. Лонгин приставил к делу страдавшего, что остался без работы, инженера с дореволюционным стажем. Молодой предприниматель рассказал, какое будет создано предприятие, и многоопытный специалист рвался действовать. Его донимали болезни, но он был уверен, что «вполне ещё поприносит сто процентов отдачи», если получит лекарства. Лонгин счёл наиболее удобным попросить помочь Найзеля, причём обратившись к нему не в его служебном кабинете, а навестив вечером на дому. Оберлейтенант занимал в старом здании квартиру с видом на реку Великую.
Добрый семьянин скучал без своих домашних, и гость не ошибся, что визит развлечёт его. С начала двадцатых Найзель жил в Берлине и, из года в год приводя в порядок тронутые ветхостью ценные книги, общался с учёными, с писателями, ненасытно читал, не представлял себе жизни без раздумий и бесед, без труда над воспоминаниями.
Он пригласил молодого человека расположиться за столом у открытого окна, на минуту вышел – и низенький пожилой мужичок с бородой внёс самовар.
– Здешний дворник, – поведал хозяин, когда человек удалился. – Его жена свежее яблочное варенье сварила – попробуйте.
Гость не возразил, меж тем как хозяин занёс в записную книжку названия лекарств, после чего налил в чашки чай и откинулся на спинку стула, показывая, что прислушивается к чему-то за окном.
– Поют? – спросил парня.
Тот не спеша отведал варенья и кивнул. С берега реки доносились голоса.
– Одни девушки поют, – произнёс Найзель неторопливо, словно собираясь поразмышлять вслух. Выдержав паузу, добавил: – Вы можете сказать – и парни пели бы, если бы не война, если бы вы не пришли сюда.
Лонгин спросил себя: «Проверяет ранимость моего национального чувства?» У него появилась бесхитростная улыбка, ибо чувство пребывало в покое. Оберлейтенант сказал:
