Валерий Бочков - Медовый рай
– Ну наконец-то начинает появляться хоть какой-то смысл в этой жизни!
У фильма было длинное и занятное название: «Харон и другие мерзавцы, которых ты встретишь на пути в ад».
Решив срезать, она поехала через Палисады, угрюмое гетто, куда стекались человеческие отбросы – наркоманы, пьянь, сумасшедшие. Полиция тут не показывалась даже днем. Дома стояли с заколоченными ставнями, стены были исписаны граффити, на мостовой валялся мусор, горы мусора. Попадались люди, в серых потемках едва различимые тени горбились на ступеньках или куда-то брели. Тип в долгополой шинели на голое тело попытался остановить ее. Белка нажала на клаксон и прибавила газ. Тип отскочил, долго матерился вслед, под конец неожиданно точно влепил пустой жестянкой в заднее стекло.
Кончились Палисады, дорога пошла через пустырь, потом покатилась мимо заброшенной фабрики, где когда-то, в другой жизни, работал ее отец. Черный корпус фабрики отодвинулся, как гигантский занавес, и из ночи, сияя и грохоча, выплыл луна-парк. Сквозь разудалую мелодию долетал истошный визг катающихся – хором орали падающие в «Башне смерти», отдельные женские вопли доносились с качелей «Седьмое путешествие Синдбада», тонко визжали дети на карусели «Русалочка».
Белка остановилась у шлагбаума. Высунувшись в окно, набрала код. Полосатая рука шлагбаума не двинулась. Белка набрала еще раз, медленно вдавливая каждую цифру. Тот же эффект. Она подала назад, остановилась.
– Давай! – крикнул сукин сын в ее голове. – Жми!
Белка хладнокровно утопила педаль газа. Колеса взвыли, плюясь щебнем. Шлагбаум разлетелся в щепки.
– Ну ты даешь! – похвалил сукин сын. – Высший класс!
Не оглядываясь, Белка прибавила скорость.
Саламанка был тут. Его мордатый «Лендровер», мерцая черным лаком, стоял у самого входа в контору. Белка, обогнув здание, въехала в тень трансформаторной будки и выключила мотор. Ее восхищало хладнокровие, с которым она действовала – определенно, тот сукин сын, с которым она сейчас делила тело, знал свое дело туго.
Она подошла к «Лендроверу», к хромированной решетке радиатора был прикручен номерной знак, вместо цифр там были буквы – «El Dios». Водительское окно, тонированное до черноты, было наполовину приспущено. Белка взялась за ручку, та мелодично клацнула, и дверь плавно раскрылась. В салоне зажегся янтарный свет. К зеркалу был привязан шнурок, на котором болталась деревянная фигурка Девы Марии, по-деревенски расписанная пестрыми красками. Из замка зажигания торчали ключи.
49
Саламанка говорил по телефону. Он сидел в директорском кресле, вытянув ноги и уперев каблуки сапог в край письменного стола. Их острые носы, украшенные серебряной чеканкой, хищно торчали вверх, к подошве одного прилип яркий клеверный листок, точно тайный знак.
Он говорил по-испански, услышав шум, удивленно вытянул шею. В дверях стояла Белка. Он узнал ее не сразу, узнав, нажал отбой, кинул телефон на стол.
– Не может быть… – медленно проговорил он. – Моя русская донна…
Белка не ответила, она стояла в дверях, держа в руке корзину из плетеных ивовых прутьев.
– Не может быть… – Его тонкие губы растянулись в улыбку. – Новая стрижка, новый стиль… Любопытная татуировка. А что в корзине?
Белка молча подошла, поставила корзину на стол. Прямо перед подошвами его сапог.
– Подарок? Мне? – Он попытался дотянуться, но ему стало лень, он снова откинулся в кресле и, сделав плавный жест ладонью, начал мечтательным голосом:
О смуглый мой лебедь,
в чьем озере дремлют
кувшинки саэт, и закаты, и звезды,
и рыжая пена гвоздик под крылами
поит ароматом осенние гнезда…
Он прервался и посмотрел ей в глаза, строго и жестко:
– А я подумал, что ты мстить пришла. Нет?
Белка выдержала взгляд.
– Впрочем, какие из вас мстители. – Он переплел смуглые пальцы, закинул руки за голову. Пиджак распахнулся, из рыжей кобуры под мышкой выглянула рукоятка пистолета. – У вас, гринго, кровь для этих дел жидковата.
– Я не гринго. – Белка удивилась своему голосу, твердому и спокойному.
– Для меня вы все гринго. Вы сытые и ленивые, как свиньи в хлеву. Вы боитесь косоглазых, боитесь, что они придут и все у вас заберут. – Саламанка покачал головой. – Напрасно вы их боитесь. Китай далеко. Когда придут косоглазые, здесь уже будем мы. Это будет наша земля.
– А гринго?
– Мы поступим с вами, как и полагается поступать со свиньями, – мы вас зарежем. – Он засмеялся, не разжимая губ. – В этом мире две вещи имеют значение, только две: деньги и сила. У вас еще есть деньги, но уже нет силы. Деньги без силы ничто.
Снаружи, перекрывая музыку, громыхнуло, грохнуло с таким раскатистым эхом, словно наверху ломали что-то громоздкое, вроде комода. Тут же по крыше и стеклам забарабанил ливень. Белка беззвучно, одними губами что-то прошептала.
– Я был нищ, но у меня была сила. – Саламанка даже не обратил внимания на гром. – У меня была воля. Воля и сила. Я никого не боялся. Когда я родился, мать (он коротко перекрестился и приложил к губам ноготь большого пальца, точно целуя крест) отнесла меня к цыганке. Старая гадалка раскинула карты и сказала моей матери – твой сын станет богатым и знатным, как настоящий кабальеро. Я вижу деньги и власть, сказала она. Единственное, что может его убить, – это страх. Страх!
Гром, словно отозвавшись, загрохотал прямо над крышей.
Саламанка с неожиданной прытью поднялся из кресла, оттолкнув кресло, распахнул сейф.
– Смотри! Знаешь, сколько тут? – со злым азартом крикнул он Белке. – Полтора миллиона!
Все полки были забиты деньгами. Пачки купюр, свернутые в тугие рулоны, были перетянуты аптекарскими резинками.
– Полтора миллиона! – Он засмеялся. – И ты знаешь, я ведь его даже не запираю. Клянусь Пресвятой Девой! Я могу этот сейф выставить на площади, и ни один шакал, готовый зарезать священника за доллар, даже близко не подойдет.
Он стиснул кулаки и спросил:
– А знаешь почему? Потому что каждый шакал на пять тысяч миль вокруг, на север и на юг, от истоков Рио-Гранде до дельты Миссисипи, знает, что его ждет. Знает, что я собственными руками выдавлю глаза вору, отрежу голову его жене, а детей скормлю койотам.
Гроза хохоча заухала. Глаза Саламанки засверкали нехорошим блеском, он пнул кресло, нервно прошелся взад и вперед.
– Если бы я хоть на секунду, хоть на мгновенье… Хоть на миг показал, что боюсь. – Он сжал кулаки. – Если бы шакалы увидели мой страх, они бы тут же меня разорвали на куски. Разорвали в тот же миг! Мои же рабы, которые сейчас лижут подошвы моих сапог! Вот этих сапог!
Он крепко топнул каблуком, плюнул на пол и коротко выругался по-испански.
– Страх! Он как проказа, пожирающая твой мозг! Изо дня в день. Он хуже смерти! Страх, как гадюка, холодная скользкая гадюка, поселившаяся в трусливом сердце, липкая гадюка, готовая ужалить днем и ночью. И каждый час ты ждешь смертельного укуса, каждый час до гробовой доски ты ждешь. Ты не живешь, ты ждешь! Ты ждешь! – Он ударил кулаком в стол. – Ты ждешь…
Белка заметила, как побледнело его лицо. Левое веко задергалось, точно он неумело подмигивал ей.
– Я знаю, зачем ты пришла, – неожиданно тихим голосом проговорил он.
Он тронул корзину пальцем, поднял глаза на Белку, светло-серые сумасшедшие глаза.
– В тюрьме Эль Кореро… – Он вышел из-за стола и медленно пошел к ней. – Я был мальчишкой тогда…
Его каблуки мерно, словно тяжелый маятник, стучали в пол – тук… тук… тук…
– Был почти ребенком. – Он недобро улыбнулся. – Но уже тогда знал, что страх хуже смерти. Там, в Эль Кореро, я дрался с Хорхе-чилийцем. Он сам вызвал меня на поединок, он был уверен, что я струшу. Он был вдвое сильнее меня, этот Хорхе, он весил триста фунтов, с кулаками как кузнецкие молоты. Он был уверен, что я струшу.
Саламанка остановился перед Белкой.
– Но я не струсил. – Зрачки в его глазах стали черными точками, как две дробинки. – Да, он сломал мне два ребра, потому что он был сильнее. Но я был храбрей – и я перегрыз ему глотку. Да, перегрыз! Буквально! Вот этими вот зубами!
Он подался вперед, оскалив крупные и очень белые зубы.
– А ты бы смогла? Вот так – зубами? – От него пахнуло пряным, горьким одеколоном. – Попробуй, может, у тебя тоже получится. Ведь ты пришла мстить, не так ли?
Он медленно вытянул шею. Задрал подбородок и выставил костистый кадык, словно собирался бриться. Белка не двинулась, лишь сжала кулаки. Он сипло дышал ей в лицо. На его шее и скулах начала проступать щетина, на подбородке светлой полоской розовел старый шрам.
– Нет? – спросил он, ласково и страшно заглянув ей в глаза. – Значит, нет…
Саламанка разочарованно развел руками, отвернулся, пошел к столу. Тук-тук-тук – застучали каблуки.
– В могилу сойдет твое тело. – Он, не поворачиваясь, сухо хлопнул в ладоши.
И ветер умчит твое имя.
Заря из земли этой темной
взойдет над костями твоими.
Взойдут из грудей твоих белых две розы,
из глаз – две гвоздики, рассвета багряней,
а скорбь твоя в небе звездой возгорится,
сияньем сестер затмевая и раня.
Он подошел к столу, взял корзину в руки. Приподнял, пробуя на вес.
