Владимир Чивилихин - Память (Книга вторая)
В Ленинград я так и не собрался, потому что надо было срочно заканчивать эту книгу, и каждый день был дорог. А очень хотелось покопаться в архивах отца и сына Грумм-Гржимайло, чтоб найти не только, скажем, родословное древо потомков легендарного славянина Гржима, но и, быть может, совсем неизвестное и неожиданное, как это счастливо случилось с таким же, как я, любителем в австралийском архиве Николая Миклухо-Маклая, чьи мысли о природе русского гуманизма дошли до соотечественников лишь спустя столетие…
А однажды я встретил Софью Владимировну Грум-Гржимайло вместе с ленинградской подругой на традиционной встрече декабристских потомков, что регулярно проходят в доме ь 10 по Гоголевскому бульвару, где висит единственная в Москве напоминающая о декабристах безымянная мемориальная доска. Они сидели рядом, ставшие, наверно, от возраста и давности знакомства похожими друг на друга, понимающе-воспоминательпо переглядывались во время доклада, одинаково замерев, слушали старинную музыку.
После концерта я подошел к ним.
— Что же вы не звоните, не заходите? — Голос Софьи Владимировны был слабым, но с бодринкой. — Нет, нет, я чувствую себя неплохо! И телефонные разговоры переношу отлично — это тоже жизнь, а и ее не боюсь, у Гржимов научилась воевать.
— Да, отменные воины были в древности, — сказал я, думая о том, как бы поаккуратней закруглить разговор, чтобы не переутомлять ее, но не тут-то было.
— Не только в древности. Мой покойный супруг был в молодости отменным артиллеристом! За четыре года той германской войны от души погромыхал своим орудием, не потерял ня одного батарейца и в восемнадцатом п amp;решел всем составом на службу революции.
— А потом тихие битвы в науке…
— Почему тихие? Он был рыцарем в ней, вооруженным с головы до пят. Много сделал в практике металлургии. Помню, как в тридцатые годы при реконструкции литейно-ковочного оборудования одного крупного завода он сэкономил государству три миллиона валютных рублей. Как ученый, всю жизнь занимался металлургией на молекулярном уровне, спектральным анализом элементов, их структурой, и специалисты считают, что Николай Владимирович проделал работу за целый научно-исследовательский институт.
— Можно бы учредить научный рыцарский орден Гржимов…
— Несомненно! Только у Николая Владимировича снл и времени не хватило, чтобы до.биться общего признания своих трудов. Итоговая его монография так и не была напечатана. Э1 им-то я и занимаюсь, однако сердце, знаете, не всегда выдерживает.
— Да, девятый инфаркт…
— Ну, этого-то инфаркта я совсем не боялась! — засмеялась она.
— Простите, Софья Владимировна, но не станете же вы утверждать, что у вас выработалась привычка, — в тон спросил я.
— Привычка — само собой, однако я была уверена, что девятый инфаркт мне ничем особым не грозит, потому что Григорий Ефимович когда-то мне говорил, будто число девять на Востоке-священное, счастливое.
— А вы с ним разве встречались?
— Не раз. Я была почти юной и танцевала еще неплохо, а он к концу жизни стал благообразным, спокойным и мудрым, как индийский гуру. Он много видел, много знал, последние годы много болел, но никогда не терял своего особого юмора, и для нас было большим удовольствием его слушать. Помню один из последних его рассказов… Если у вас есть время.
— Времени у меня вполне достаточно.
Это нежданное степное знакомство Григория Ефимовича Грумм-Гржимайло произошло почти сто лет назад, а Софья Владимировна полвека помнила подробности его рассказа. Маленький экспедиционный отряд шел монгольской степью. Зной, усталость и давным-давно ни одного встречного. Проводник с переводчиком ускакали куда-то искать воду — впереди была страшная пустыня Гоби. Вдруг на горизонте появился столб пыли, послышались выстрелы. Отряд приготовился в случае.чего дорого отдать свою жизнь, но Григорий Ефимович приказал пока не. стрелять. Несколько десятков конных степняков, вооруженных английскими карабинами, окружили отряд и знаками приказали следовать за ними. Григорий Ефимович показывал им пустую флягу, карту — они все это отобрали вместе с винтовками, так что пришлось подчиниться. Пригоняют их к стойбищу, и Григория Ефимовича ведут в самую большую, богато украшенную юрту. А там на войлоке стонет и скрипит зубами человек — тайша, степной князек. Как узнать, что с ним? Камни, аппендицит, заворот кишок, перитонит? Может, просто объелся — рядом с юртой были следы обильной трапезы. Единственное, что мог сделать ученый, — дать болезному двойную дозу глауберовой соли. Путешественников отпустили, вернув все, и отряд на рысях удалился искать проводника и переводчика. Лихо скакали, оглядываясь назад, но через несколько часов снова раздались выстрелы, и раздельные столбы пыли быстро надвигались сзади. Что делать, если пациент умер? Отряд снова изготовился, только Григорий Ефимович разглядел в бинокль девять всадников на линии горизонта и успокоил спутников. Подскакавшие монголы, улыбаясь, жестами показали, будто сыплют в рот порошок. Пришлось отдать им весь запас, в ответ получив подарок — полуживого, наверное, с отбитой печенкой, но жирного барана…
— Довольно смешно, не правда ли? — спросила Софья Владимировна.
— Вполне, — согласился я и добавил: — Пока вы болели, я узнал о том, как история вытворяла что хотела с родовой фамилией Гржимов. Очень интересно!
— Между прочим, и с фамилией декабриста Корнилбвича произошел однажды почти невероятный случай. После Сибири он именовался «Без-Корнилович».
— Да, я видел в «Алфавите декабристов» эту фамилию в скобках после основной, но не мог понять, что это такое.
— А вышло так. Когда Михаила Корниловича, деда Григория и Владимира Грум-Гржимайло по материнской линии, производили в какой-то армейский чин, Николай I решил исключить из списка брата известного декабриста и начертал на докладе: «Утверждаю без Корниловича». Канцеляристы поняли эту резолюцию по-своему, и таким об— разом братья получили новую фамилию. Это напоминает историю с подпоручиком Киже… Заходите, пожалуйста, я вам кое-что покажу интересное из прошлого.
И вот я снова подхожу к высотному дому на Котельнической набережной, в котором нежданно встретился с живой памятью о декабристе-историке Александре Кориилбвиче. Мемориальная доска на стене одного из крыльев… Выдающийся советский историк академик Михаил Николаевич Тихомиров жил в этом доме последние годы. Оставил богатое научное наследие: исследовал «Русскую правду» Ярослава Мудрого, Москву и другие средневековые русские города, городские и крестьянские восстания на Руси, исторические связи русского народа с южными славянами с древнейших времен… Все интересно!
По стенам квартиры Софьи Владимировны ГрумГржнмайло-старинные портреты ушедших из жизни людей — масляные, акварельные, карандашные, дагерротинные, фотографические. Некоторых я узнаю, но большинство лиц незнакомых-с бакенбардами, бородками клинышком, с окладистыми лопатами и совсем безбородые, в усах и без них, в очках и пенсне, в форменном, казенном и партикулярном одеяниях, но что-то было общее в осанке, чертах и, главное, выражении лиц и глаз. Конечно, так и должно быть — все родственники, хотя и разных семейных ветвей, однако все же не это определяло главное сходство. Передо мной явилось несколько поколений русских интеллигентов, полтора века честно трудившихся на благо своего народа.
— Кондратий Иванович Грум-Гржимайло,-подводит меня хозяйка к одному из самых старых портретов. — Родился еще в конце восемнадцатого века. Слыл на Лите;"! — ном проспекте Петербурга чудаком, потому что, когда появлялось солнце, он выходил на балкон с голой спиной. Загорал… Имел научные звания кандидата философии и Доктора медицины и хирургии. Первым в России сделал операцию перитонита. Тридцать три года редактировал первую русскую медицинскую газету «Друг здравия». Выпустил множество статей и книг, в основном по гигиене, был первым русским врачом-писателем…
Портрет декабриста Александра Корниловича — только из книжного издания. К сожалению, художник-декабрист Николай Бестужев, не успел в Сибири написать его портрета — Корниловича странным образом увезли назад, в Петербург, который он так любил и хорошо знал, как любил память о великом основателе города, посвятив ему первый выпуск первого нашего исторического альманаха «Русская старина». К, тому времени я успел посмотреть работы А. Г. Грумм-Гржимайло о декабристе, написанные по семейным архивам, и труды самого историка-декабриста «Нравы русских при Петре I» и «Частная жизнь русских при Петре I». Из статей Л. Г. Грумм-Гржимайло узнал и об интересном письме декабриста брату Михаилу от 24 июня 1832 года. Оно было написано в крепости, но узнику, очевидно, было позволено встречаться с людьми, нужными ему для его исторических занятий. «Знаешь, я думаю, что Карамзин решил кончить свою историю XII веком. Я всячески уговаривал продолжить ее по крайней мере до воцарения Петра, но он на все мои убеждения отвечает одно: „Там писать нечего“…» На портрете Александр Корнилович в форме штабс-капитана генерального штаба.
