Алан Ислер - Жизнь и искушение отца Мюзика
— Очень хорошо. Пригласим их на обед, а еще позовем У.К. Расшевелить немного, смягчить атмосферу, ослабить набожный дух.
Вспоминая о майоре, я использую слово «гномический». В его присутствии они не станут — не смогут — поднимать вопрос о каталоге Попеску.
— Ты уверен, Эдмон? Атеист за столом епископа?
— Этот стол не епископа, а мой. Кроме того, майор — идеальный гость. Он заставит нас рыдать от смеха.
— Да уж, знаю. Потому и удивляюсь.
— Ты пообедаешь с нами? Сядешь во главе стола.
— Нет. Я только подам еду, проявляя должное смирение. Твой друг Тумбли всегда вызывал у меня ощущение нечистоты. Конечно, он избегает меня, потому что я женщина. Может, он выслушал слишком много исповедей. Думает, что знает женщин, и понимает, что не очень им нравится. Что правда то правда. Мне иногда кажется, он подозревает о том, что было между нами раньше. — Она замолкла и перекрестилась, пробормотав что-то невнятное. — Никто не поверит, что он любит Деву Марию, — продолжала она. — Это уж точно. Он молится Божьей Матери только потому, что Церковь ручается за ее девственность. И ему приходится принимать это на веру, не думая, какими такими особыми воротами Христос вошел в наш мир.
— Я удивлен. Неужели он тебе не нравится?
Она озадаченно взглянула на меня, потом засмеялась.
— Ну ладно, если я не могу заполучить тебя, попрошу Бастьена. Он будет вести стол.
Она выразительно вздохнула.
— Ты права. Тогда пусть епископ ведет стол. Тумбли усядется по правую руку от епископа, как приличествует гостю, а Бастьен сядет рядом с Тумбли — удачная позиция, как раз против ветра. По левую руку от епископа будет У.К., а я рядом с ним.
И тут я опять подумал о Соломоне Фолше.
— Теперь насчет меню. Что скажешь о бараньем сердце?
— А ты что скажешь о молодом барашке с рисом под карри? Баранье сердце! Где я его возьму? И потом, как его готовят, баранье сердце?
— Втыкают в него лучинки. Затем посыпают солью и жарят на медленном огне. Произнести надо следующее:
Это сердце баранье — сердце Тумбли дрянное,
Я огню его предал, поделом палачу.
Пусть теперь он до смерти не знает покоя,
Пусть он воет и стонет. И я не шучу.
Тогда это исполнится. А к бараньему сердцу хорошо бы поджарить картошки и цветной капусты.
— Тогда, значит, молодой барашек под карри, — сказала она и очень странно посмотрела на меня. — Не волнуйся, Эдмон. Я обещала тебе, все держать под контролем.
КОНЕЧНО, Я НЕ МОГ ОТПРАВИТЬ Мак-Гонала в перестроенные конюшни, куда я селил церковный плебс, в том числе Тумбли. Нет, он должен останавливаться в Холле. Всем другим комнатам он предпочитает Касингтонскую — за ее размеры, роскошную мебель и величественный вид, который открывается из окон на долину. Ему нравится думать обо всем этом как о своей собственности. «Остановлюсь в Касингтоне, старина. Буду в Холле в пятницу» — или в другой день. Он не очень начитанный человек. Интересно, как бы он отреагировал, узнав, что его излюбленная комната называется Касингтонской потому, что, по слухам, леди Оттолайн Моррел и Берти Рассел[135] провели там однажды летом уик-энд в неистовые, восхитительные, беззаконные дни своего не ко времени наступившего среднего возраста.
Этим вечером я вышел на звонок майора у калитки Розового сада, ближайшего входа, если идти из Бенгази, повесил его макинтош и кепку на оказавшееся под рукой копье в Armourer[136] галерее и провел его в столовую — бывшее хранилище стрелкового оружия. Там перед буфетом стояли облаченные в обычные мрачные одежды епископ и Тумбли, похожие на вырезанные из бумаги силуэты, которыми забавлялись в прежние времена, и изучали батарею бутылок, выстроенную для нас Мод.
— Ох, — увидев их, сказал майор с отвратительным шотландским акцентом, — тва ворон.
— Это майор Кэчпоул, не так ли? — сказал Мак-Гонал и улыбнулся улыбкой Мак-Гонала. Дело в том, что епископ очень похож на У. К. Филдса, американского киноактера, которого я запомнил в знаменитой роли мистера Микобера[137], и даже голос епископа с его фальшивыми интонациями был похож на голос актера. — Какая радость!
Его красный нос, покрытый оспинами, напоминал картошку.
— Храни Господь ваше высокопреосвященство!
— Льстец. Я пока всего лишь епископ.
— Епископ, «виноват, я хотел сказать: ваше величество, потому что милости Божьей вам вовек не видать». «Генрих IV», знаете ли, часть первая[138].
— Майор Кэчпоул — одна из наших заблудших овец, епископ, — заискивающе произнес Тумбли. — Он отбился от стада, но мы молимся, чтобы он вернулся на путь истинный.
— Баа-аа, баа-аа! — изумился старина У.К.
Я поспешил к буфету и предложил выпить.
— Что будете, епископ? Майор?
— Мне сельтерскую, — чопорно попросил Тумбли. — То, что вы, бритты, называете газированной водой.
— Эдмон не совсем бритт, — поправил его Мак-Гонал, улыбаясь так, будто его шутка не уступала в изысканности перлам комедии эпохи Реставрации. — Эдмон — букет несовместимостей. Я буду пиво, какое есть, голубчик.
— Краденая овца?
— Почему бы и нет?
— Мне содовой, Эдмон, — сказал У.К., — и каплю виски.
Открылась дверь, и на пороге, шаркая туфлями, возник Бастьен — изогнутый вопросительным знаком, волосы в обычном беспорядке. С его шеи свисал, раскачиваясь, штопор. Он торжественно перекрестился на пороге и вошел, волоча ноги.
— Отец Бастьен, не правда ли? — сердечно обратился к нему Мак-Гонал, хотя не раз видел его прежде.
— Ну да, — кивая, ответил Бастьен. — Я даже уверен, что да. Но почему вы спрашиваете? — Он снисходительно улыбнулся и еще раз перекрестился.
Боюсь, Бастьен играет с огнем.
Тумбли с отвращением отвернулся.
— Мне не терпится рассказать вам, епископ, — начал он, потирая руки, — ну просто вылитый Урия Гип! — о моей недавней встрече с Его Святейшеством.
— Ах да, — фыркнул майор, — отец Мюзик рассказал мне об этом. Совершенно изумительная история. На вас плюнул Папа, я прав? Продолжайте, отец.
Тумбли бросил на меня злобный взгляд.
Из кухни донесся грохот и звон металлической посуды, сопровождаемый криком: «Иисус, Мария и Иосиф!» В дверях появилось красное лицо Мод, мокрое от слез.
— У меня тут кое-что произошло с канапе, так сказать, маленькая авария. Вам придется пока обойтись арахисом — вон там на буфете. Обед будет совсем скоро. Можно садиться за стол, если желаете.
Последний период воздержания Мод длился недолго. Но она хотя бы пыталась.
— Бедная, это все ее бедро, — горестно вздохнул Бастьен. — То и дело подводит. — Он прошаркал к буфету. — О, да тут «Кастелло Армани» девяносто шестого года, отец, — обратился он ко мне, поднимая бутылку вина и трясясь вместе с ней. — Если есть «Кьянти Классико», Мод приготовит одно из своих карри. Она ведь, дорогой епископ, никогда не обходится без доброго французского вина, когда сражается с этими языческими приправами. Аминь.
Я налил виски У.К. и пиво епископу и попросил Тумбли, чтобы он сам налил себе воды.
— Можешь взять лед там, в ведерке. То, что вы, янки, называете леденцами.
— Touché[139], — одобрил майор.
Мак-Гонал, всплеснув руками, похлопал себя по пухлым ляжкам.
— Должен сказать, воздух Шропшира чудо как способствует аппетиту!
— Тогда будем садиться? — предложил я. — Мы можем взять с собой наши стаканы. Так-так, Бастьен, твоя бутылка уже при тебе. — Показывая пример, я подошел к столу. — Епископ, вы, конечно, во главе стола.
Я указал остальным их места, налил себе и У.К. разбавленного виски и поднял стакан.
— За веру, надежду и любовь, — провозгласил я, подразумевая роспись Малоккио на своде Грейт-Холла и вспоминая во всех подробностях Элен Скрим-Пит из «Друри-Лейн».
Мы выпили. Наши «закуски» уже поджидали нас. Мак-Гонал посмотрел на тарелку с сомнением и тревогой.
— И что это здесь у нас?
Это было суши, доставленное из Уайтроуза в странных металлических судках, о которые и споткнулась Мод.
— Это японское блюдо, — поспешил успокоить я. — Рис, рубленая сырая рыба и еще много чего, все тщательно упаковано — удивительно полезная пища, я бы сказал. Называется суши. В маленьких стаканчиках что-то вроде азиатского ликера, он замечательно идет с суши.
— Но разве миссис Мориарти не ирландка?
— Мисс Мориарти. Да, из Баллимэга, что в Донеголе.
— Мисс Мориарти, — поддакнул У.К.
— Просто удивительно, что нам только ни подают! Суши, вы говорите? Господи, спаси мою душу! — Епископ придал своему богатому интонациями голосу задушевный тон, желая напомнить, что он человек из народа. — Когда я рос в Престоне, среди рабочего класса, мы ели только простую британскую еду: рыбу и чипсы, сосиски и пюре, а по воскресеньям — если повезет — были ростбиф и йоркширский пудинг и даже жареный барашек. И ведь мы были ничуть не хуже нынешней молодежи. Когда дождливым зимним днем я возвращался домой из школы или с репетиции церковного хора, все, чего я хотел, так это кружку боврила[140]. А если я вел себя хорошо, то получал кусок хлеба, намазанный застывшим жиром, оставшимся на сковороде после жарки. Я даже исправил однажды молитву Господню (за что получил по уху от папочки): «Хлеб наш насущный, намазанный жиром, даждь нам днесь». Вот так-то, а теперь суши. Ну и ну. — Он подцепил вилкой кусок и с сомнением поднес к глазам.
