Франсуаза Саган - Здравствуй, грусть
Он проспал всю ночь и все утро. Временами ненадолго приходил в сознание. Он смотрел на меня, хотя я не знаю, видел ли, и снова впадал в забытье.
Твой первый взгляд. Он всплывал из какого-то иного мира, откуда хотел убежать, и цеплялся за мой взгляд. Мое предательство началось: «Все хорошо».
Ты улыбнулся, сомкнул ресницы и коснулся моей руки. С этой минуты, вопреки моему ожиданию, мне было хорошо только рядом с тобой. Мрак сгущался вокруг нас, но то, что ты был со мной, внешне не изменившийся, ничего не знающий, успокаивало меня. Сам того не подозревая, ты помогал мне — твое счастье заставляло меня притворяться. Я не могла ни на секунду забыться, закрыть на все глаза. Я жила двойной жизнью. Мне говорили, что очень большое горе порождает бесчувственность. Это неправда, никогда еще я не принимала так близко к сердцу все, с чем мне приходилось сталкиваться.
В тот вечер я пошла домой. Меня встретил детский смех. Эти невинные создания ожидает удар. И тут я тоже бессильна. Круглый стол, за которым пустует твое место. Наша постель. Ты умрешь на ней? Впрочем, не все ли равно, где? Чудовищно то, что ты должен умереть. Я останусь одна, об этом я еще не подумала. Одиночество: ты не видишь никого и тебя никто не видит. Я вернулась в клинику. Ты ждал меня. Ты еще жил, и завтра, быть может, тоже будешь жить, и наш первый взгляд будет предназначен только друг другу. Страшное слово пришло мне на ум: «пользоваться». Я слышала, как оно прозвучало в первый раз. Пользоваться последними солнечными лучами, пользоваться тем, что нам еще осталось. Какое это безобразное слово — алчное и скупое.
Я дождалась, пока ты уснешь, а потом — в первый раз — как подкошенная рухнула и провалилась в сои.
На другой день я проснулась очень рано. Я прислушалась к твоему дыханию. Наступит день, когда я не услышу его. Я не хотела, чтобы меня затянула трясина. Он умрет, он умрет, твердила я себе, завтра или через две недели, он обречен, нужно отдавать себе в этом отчет. Не тешить себя надеждой. Знать. Потом забыть, что знаешь, и жить, как обычно. Не останавливаться — вставать, принимать душ, чистить зубы, отправлять детей в школу.
Когда ты проснулся, все стало гораздо проще: мы были вдвоем, Я не хотела думать, надолго ли. Секунды казались мне часами, дни — секундами. Наша жизнь — что она для вечности? Мгновенье. Одно мгновенье. Все человеческие жизни, начиная с пещерного предка, скованные в единую цепь, создали историю человечества. Ты скоро умрешь, я умру немного позже. Мы станем одним звеном цепи.
IX
На пятый день после операции, утром, вошел санитар и предложил тебе походить. Ты с трудом поднялся, я надела тебе твои домашние туфли. Ты казался невероятно высоким, пижама висела на тебе, как на вешалке. Санитар поддерживал тебя с одного бока, я — с другого. Знал ли он что-нибудь? Знал ли он, что я все знаю? Я не хотела в сообщники никого.
Сначала мы подошли к окну, чтобы взглянуть на сад.
— Как будет хорошо, когда мы вернемся в деревню, — сказал ты.
Я уговаривала тебя снова лечь, потому что догадывалась, что ты собираешься сделать, и так оно и случилось. Ты пошел в ванную, к зеркалу. Многое я отдала бы за то, чтобы свет тебя обманул! Ты пристально посмотрел на себя, привычным жестом поправил волосы. Голова чуть наклонена вперед, взгляд внимательный. Я опередила тебя:
— Нельзя, сказать, что ты выглядишь хорошо.
— Да, нельзя.
— Это потому, что ты стоишь. Когда ты ляжешь, я дам тебе свое зеркальце, и ты увидишь, что в постели у тебя румянец.
Это была правда. Когда ты лежал, кровь приливала к твоему лицу, и ты выглядел неплохо, только глаза, очень тусклые, беспокоили меня.
Ты снова лег.
Я смотрела на тебя, как пятнадцать лет назад, когда наша любовь только рождалась и мы узнавали друг друга. Да, это был взгляд первооткрывателя, мне казалось, будто я вижу тебя впервые в жизни. Наши жесты, самые простые, самые обычные и в то же время самые интимные и прекрасные, — все всколыхнулось в моей памяти, уже окрашенное этим «никогда больше». Я знала, что уже принадлежит прошлому. Никогда больше ты не подкинешь в огонь полено и не посадишь на плечи детей. Правда, я еще могла видеть, как ты переворачиваешь страницы книги, касаешься моей руки, пишешь письмо. Однако почти все твои движения уже выдавали болезнь, на них лежала ее печать: ты ходил медленно, немного наклонившись вперед, брился в два или три приема, садился в постели осторожно, опираясь на руки.
О любовь моя! Неужели смерть уже так близка, что незаметно для тебя наложила свой отпечаток на каждое твое движение? Нет, конечно же, нет, это мне так кажется, потому что я все знаю. Вечером я смотрела, как ты спишь: твое лицо было неподвижно, но я видела, как у тебя на. шее пульсирует жилка. А потом око будет такое же? Сегодня ты еще живешь. Этот день выигран. Как она придет, смерть? По каким признакам узнаю я, что она приближается? Я старалась уловить их, но ведь я впервые в жизни сталкивалась со смертью. Замечу ли я ее приближение? Ты был моим сфинксом, но ты даже не подозревал, какую загадку загадал мне. Ты не догадывался об этом, но я пыталась получить ответ у тебя. Я с изумлением смотрела, как ты ешь, и не могла понять, было ли это мужеством, я хочу сказать, заставлял ли ты себя есть, чтобы скорее поправиться, боясь слабости, которую ты, возможно, чувствовал, или твоя молодость даже на пороге смерти превращала тебя в молодого голодного волка.
Я не знала, выйдешь ли ты из клиники живым. Часто, глядя на белые стены, которые я ненавидела, я думала: неужели именно здесь нас настигнет твоя смерть? Нет, тебе становилось лучше, и однажды утром нам объявили, что мы можем вернуться домой.
Я уложила чемодан. Погода была дивная, и мы постояли несколько минут у окна. Я не из тех женщин, у кого глаза на мокром месте. Комната снова стала безликой, какой она была в тот день, когда мы приехали сюда, и только отцветающая роза доживала свой век в стаканчике для полоскания зубов. Следующий больной мог войти. Да, это была роковая для нас комната… Мне хотелось, чтобы ты поспал перед отъездом, но ты был полон планов, ты попросил меня снова рассказать тебе о доме в горах, в котором мы скоро поселимся.
Он будет стоять на лесной опушке, фасадом к восходящему солнцу. Ты не сможешь ходить на лыжах, но мы возьмем напрокат сани и завернемся в меховой полог, от которого немного попахивает лошадью. Мы будем гулять под заснеженными деревьями и приручим голубых белок. Мы будем завтракать, обедать и ужинать на деревянном балкончике и вечерами наблюдать, как закат озаряет вечернее небо и одновременно зажигаются огни в деревне. Ты будешь есть по шесть раз в день и принимать солнечные ванны.
Ты сел на кровати, и я помогла тебе одеться. Ты надел тот же костюм, в котором был, когда мы приехали сюда. Брюки спадали на бедра, а между твоей шеей и воротником рубашки я могла просунуть три пальца.
Я смотрела, как ты идешь по коридору. Ты вышел на крыльцо и остановился там на минуту. Глубоко вздохнул и сощурил глаза под яркими лучами солнца. Я подумала, что так выходит на арену бык. В машине нас было четверо. Ты сидел впереди, я — сзади. Сбоку я видела твой профиль. Как был прекрасен Париж — дерзкий и ласковый. Я пыталась смотреть на все твоими глазами и понять твою усталую радость, но мой взгляд притягивала только твоя шея — заросшая волосами и тонкая, как молодая березка. Она была такая же, когда тебе было двадцать лет. Тогда, если ты бывал недоволен собой, ты уходил вперед один и стегал высокую траву веткой, подобранной на краю тропинки. Потом вдруг возвращался ко мне, обнимал меня за плечи, и мы начинали хохотать. Но не дай бог, если б я засмеялась хоть на минуту раньше, — ты закрылся бы как ракушка. Теперь все это далеко, мы на другом конце пути.
Ты положил руку на спинку сиденья и пошевелил кистью, чтобы я погладила ее. Какой ты был худой и бледный! Париж. Париж! Куда идут люди? Почему они вот так спешат? Я наблюдала за неистовой пляской пешеходов и машин, как они, не теряя ни секунды, движутся вперед в такт красному и зеленому сигналам светофору? Никакого воображения. Главное — быть дисциплинированным, вот и все. Этот пешеход, может быть, вечером умрет, или в нем гнездится какая-нибудь болезнь, о которой он не подозревает. Что за важность! Смерть всегда стоит у наших дверей. Главное — не думать о ней. Забыть. Смотреть, как течет Сена и солнце играет на мостах, стоять там, созерцать и не думать, не думать ни о счастье, ни о несчастье, ни о прошлом, ни о будущем. Жить только минутой.
Это была наша последняя поездка, твой прощальный визит тем местам, которые мы любили. Никогда больше мы не пройдем по Парижу вместе, никогда не испытаем того чувства, что здесь мы у себя дома, чувства, которое мы часто испытывали, пересекая улицу Бак или площадь Сен-Мишель, где мы проехали в тот вечер. Мне вспомнилось множество солнечных утр, когда мы шли тем же путем, только в обратном направлении. Мы выходили с улицы Бонапарта к Сене и каждый раз с тем же восхищением и гордостью любовались ее прекрасными набережными. Какого цвета здесь небо? Голубое, белое, серое, золотистое? В нем были все цвета понемногу, да еще мягкая дымка, атласное сияние которой придавало этому каменному пейзажу, аркам моста и изгибам реки изящество, вызывавшее чувство преклонения перед разумом и талантом человека.
