Дмитрий Лычев - (Интро)миссия
Дурость, конечно — днем тоже можно. А с Мышонком даже нужно. Как одарит своим озорным взглядом — так хоть стой, хоть падай прямо на спину и ноги разводи. Кажется, мы уже в таких отношениях, что поссорить нас может только несчастный случай.
А Минск мне опять нравится. Он уже не такой противный, как казалось мне, когда я ехал под присмотром Голошумова. Он мое „риголетто“ в умывальнике никак забыть не мог. Постоянно приставал с расспросами, отчего ж мне так неймется. Ага, так я возьми и выложи ему всю правду! Конечно, ему можно, только вот зачем? Я не удивлюсь, если он положит сочувственно руку на плечо, а второй скользнет к запретному плоду. Интересно, к какому — заднему или переднему? Наверно, всё же за задницу схватит. Как же — офицер, женатый человек, двух дочек настрогал. Станет он после этого грязный задроченный солдатский член себе под рыжие усищи прятать! Вряд ли он вообще станет делать то, о чём я размечтался. Люблю я всё-таки выдавать желаемое за действительное…
Ладно, я, как всегда — начинаю о светлом и чистом, вроде Минска, а кончаю совсем от другого. Да, кстати: что-то я давно не кончал. Суходрочка не в счет, да и редко бывает. На дворе чуть ли не середина августа, а Мышонка я так и не развратил. Мишка уже ходит и бесится — ругается, что я редко стал наведываться в класс. Бадма, который Холгаев, уже справки наводит. „Может, заболел?“ — спрашивает. Интересные вопросы задает почти что начальник госпиталя! Мишка отбрехиватся баснями про мои участившиеся сердечные приступы, и Бадма верит. Мишку он любит. Художник он, классный художник. Хотя и не торопится рисовать. А в таком темпе, наверно, и я умею.
Уж коль я о темпах, то мне действительно надо торопиться. Сёмочку недели через две обещают в часть спихнуть, а ведь надо не только развратить, но и любовью насладиться. Выбираю самый удобный момент: после обеда. Когда ж еще можно о бабах говорить? Только на сытый желудок. Он мне и раньше любил про подружек своих доармейских потрепаться. Но всегда в его озорных глазах мелькали грустные крапинки. Я уж было подумал, что не удовлетворяли они его полностью, и хотел предложить попробовать с друзьями. Ошибся. После того самого обеда, когда я принял волевое решение хлопца раскрутить, он и признался, что проблема сидит в самом его интимном месте: головка раскрывается не полностью, что дает ее обладателю массу неприятных ощущений. Дурачок ты мой! Так бы сразу и сказал — уже б давно писька распустилась. „Ноу проблем, — говорю. — Пойдем, посмотрим. Я знаю много способов помочь тебе, надо выбрать самый для этого подходящий“. А он особенно и не стесняется — верит. Друг я ему всё-таки. Заходим в туалет, в первую от окна кабинку — это чтоб виднее было. Сажусь на подоконник, а он стоит, несчастный, переминается с ноги на ногу, да только глазищами своими возбуждающими поглядывает. Наконец, садится рядом и выкладывает поверх штанов свое хозяйство. От смущения оно и не думает увеличиваться.
— Видишь?
— Не-а, не вижу. Маловато будет, чтобы диагноз поставить и способы лечения определить.
— А что делать?
— Ну-у, приплыли! Что в таких случаях делают? Дрочить надо. Сесть и слегка помастурбировать. Помочь?
— Нет. Я сам. Только ты выйди.
Я прям не могу! Институт благородных девиц какой-то! Вышел из кабинки, а у самого всё торчком и наружу просится. Хотел было уже зайти в соседнюю кабинку и слить, да Мышонок вовремя позвал. „Вот“, — говорит. Так себе… И побольше видали. Но головка действительно упорно не хочет раскрываться полностью. Щас, потерпи, родной! Операцию по устранению фимоза я твердо решил делать ртом. Мои мягкие и совсем не похожие на скальпель губы жадно впились в упрямую головку и, моментально поглотив всё остальное, коснулись основания. Семён вкрикнул. И вовсе не от боли — он обалдел. Вскочил, упрятал свои причиндалы подальше и хотел было убежать. Я одной левой прижал его к стенке, перевернул и посадил на унитаз. „Ну куда ты убегаешь? Совсем, что ли, очумел? Доктора нашел? Больной? Окончательно? Неужто поверил, что я разом избавлю от твоих хуевых проблем? Интересно, а как ты себе это представлял, если видел, что в руках у меня ничего нет? Думал, я шаман какой-нибудь? Мне абсолютно по фигу твои проблемы, я просто хотел у тебя отсосать. Ты явно не в моем вкусе, так что на жопу не рассчитывай. Но ублажить тебя и ублажиться самому посредством не самого плохого в мире рта ужас как хочется!“
Мышонок сидит на толчке и моргает в такт моим словам. Вскоре не самый плохой в мире рот перестает говорить. „Поступай, как знаешь. Ты мне в принципе нравишься, и я в принципе тебя хочу. А сейчас — гудбай, май лав, у меня работы полно. Забот — полон рот“ (это я уже про писанину в классе).
Я со злостью ударил ногой дверь кабинки и выскочил. Вау! Передо мной стоял и преспокойно умывался мой шахматный майор. Само собой, шум воды не лишил его удовольствия слышать весь этот неудавшийся минетный монолог. Но он всё равно умывался, а я стремительно проскочил мимо и понесся в класс.
Вид у меня, наверно, был озабоченный, ибо Мишка, оторвавшись от чертежа, надолго уставился на меня. Решил, что меня выписывают. Так прямо и спросил. Хуже — пососать не дали! А вслух ответил, что ничего особенного не случилось. Потом как-нибудь расскажу, а сейчас я страшно хочу работать.
Рука дрожала. Нестерпимо хотелось кончить. Прямо на стенд, размазав несмываемую тушь порцией живчиков. Мишка мешает. Я ж всё-таки не совсем еще стыд потерял. Да и вряд ли он положительно отнесется к моей попытке вывесить на всеобщее обозрение неродившихся деток. Постепенно прихожу в норму. Буквы выходят из-под пера ровно и спокойно, плавно превращаются в слова, ну а те, в свою очередь, образуют абсолютно глупый текст про новый вид противогазов.
Голова думает. Майор вряд ли предаст услышанное огласке. И не только из-за боязни потерять относительно сильного спарринг-партнера. Добрый он. Да к теме этой относится наверняка спокойно. Лишь бы не приставал! От этих майоров что угодно можно ожидать. То мат объявят, то в рот дадут… Ну, это я опять размечтался… Что с Семёном? Он от меня теперь как черт от ладана шарахаться будет. Сколько секретов своих доверил — а кому? Педику какому-то. Противно ему щас, наверно. Лежит, в потолок смотрит и думает: идти блевать или нет. Если на тот же самый толчок, то вырвет обязательно. А вдруг дрочит, пытаясь сладить с проклятым фимозом, и заодно меня представляет? Всё может быть. Чужая душа — потемки. Особенно такая чистая…
Вечера я немного боялся. Не хотелось встречаться сегодня ни с Мышом, ни с шахматным майором. Но последнего я увидел у входа в отделение. Сердце забилось — хоть под ЭКГ ложись. Он кивнул мне, я подошел. Тирады про пидаров я не услышал. Последовало предложение перепихнуться в шахматишки. Прямо так и сказал, сделав провокационную паузу после слова „перепихнуться“. Коварный какой! Я согласился, несмотря на некоторое замешательство. Зря! Махом спустил восемь партий, „теряя“ позицию ходов через десять. Тяжело всё-таки играть вслепую с человеком, который знает твои маленькие пидовские секреты. Ободранный, как столетняя береза, я отправился спать, дабы поскорее уйти в объятия Морфея, прочь от этого смутного дня.
За завтраком я увидел Его. Он преспокойно лопал бутерброд с маслом, когда я вошел в столовую. Думал, поперхнется. Глазки его шаловливые излучали скорее дружелюбность, нежели блевотность, о которой я предположил вчера (не к столу будь подумано!). Есть мне не хотелось, да и завтрак был так себе. Сел рядом с ним. Подождал, пока дожует, в надежде, что заговорит первым. Наконец, бутерброд полностью исчез в прекрасном маленьком ротике, подгоняемый чаем. „Как спалось?“ — услышал я. „Плохо, конечно, плохо. Никак не мог уснуть“. „Почему?“ „Не знаю. Ты уж, прости, Семён, что я тебе лапшу про исцеление вешал. Мне просто хотелось тебя попробовать. Ты мне жутко нравишься, и я хочу тебя в себе поиметь. А дальше — дело твое. Если не согласишься, я быстро забуду вчерашний день и сегодняшнее утро и никогда больше к этой теме не вернусь. Сегодня я с тобой, как никогда, честен“.
Закончив монолог, я скромно потупил глазки и изобразил раскаяние и томительное ожидание ответа. Ковыряясь в зубах спичкой, он выдал потрясающую фразу, которую я и сейчас нередко произношу в ответ на предложение трахнуться: „У меня никогда такого не было, но я подумаю об этом сегодня до обеда“. Класс! Хочешь — я же вижу, что хочешь! Скорее, ради спортивного интереса. Ну, а там всё будет от меня зависеть. Я уже знаю, что ты скажешь во время обеда, и заранее почищу зубы и другие половые органы.
Обед, как и завтрак, был поганым. Аппетита не было. Зачем есть всякую гадость, если я был почти уверен, что мне приготовлено белковое меню. Семён уплетал второе, когда я подсел к нему.
— Ну, что, Сёмочка, ты меня осеменишь?
— А оно тебе нужно?
— Ну да, видишь — я ничего не ем в ожидании твоего молочка.
