Борис Виан - Сердцедер
— Я пришел с вами поболтать, — начал Жакмор, опускаясь на землю.
— Что же тебе рассказать? — спросил Ситроэн.
— Бог ты мой, да что угодно. Чем вы занимаетесь, например?
— Ищем камни, — ответил Ситроэн.
— Наверное, очень интересно, — предположил Жакмор.
— Очень интересно, — подтвердил Ноэль. — Мы играем в это каждый день.
— Когда я вчера шел в деревню, на дороге было много красивых камней, — сообщил Жакмор, — но я, конечно, не мог вам их принести.
— Ну, ничего, — успокоил его Жоэль, — здесь их вдоволь.
— Да, правда, — признал Жакмор. Возникла пауза.
— На дороге много чего есть, — простодушно заметил Жакмор.
— Да, — ответил Ситроэн. — Да и везде много чего есть. Через решетку видно. Дорога просматривается до самого поворота.
— Смотри-ка! Ну а за поворотом?
— Ну! — протянул Ситроэн. — За поворотом должно быть то же самое.
— А еще дальше деревня, — сообщил Жакмор.
— А в ней такие мальчики, как Жан, — добавил Ситроэн.
— Да.
— Он плюет себе на ладони, — вспомнил Ситроэн и брезгливо поморщился.
— Он работает, — сказал Жакмор.
— Все, кто работают, плюют себе на ладони?
— А как же, — ответил Жакмор. — Это для того, чтобы волосы на руках не росли.
— А деревенские мальчики играют? — спросил Жоэль.
— Когда у них есть время на игры, они играют все вместе. Но чаще всего они работают, а если не работают, то их бьют.
— Мы все время играем вместе, — произнес Ситроэн.
— А еще там есть месса, — продолжал Жакмор.
— А что такое — месса? — поинтересовался Ноэль.
— Ну, это когда куча народу набивается в зал, такой большой зал, а потом выходит господин кюре в красивых расшитых одеждах, и он говорит с людьми, и они кидают ему в морду булыжники.
— Ты произносишь нехорошие слова, — заметил Жоэль.
— И это все? — спросил Ситроэн.
— Когда как, — продолжал рассказывать Жакмор. — Например, вчера кюре подготовил очень хороший спектакль. Он дрался с ризничим прямо на сцене, в боксерских перчатках; они лупили друг друга, а в конце начали драться все присутствующие.
— И ты тоже?
— Конечно.
— А что такое — сцена? — спросил Жоэль.
— Это часть пола, но поднятая повыше, чтобы всем было видно. А люди сидят на стульях вокруг.
Ситроэн задумался.
— А кроме драки в деревне чем-нибудь еще занимаются? — заинтересованно спросил он.
Жакмор неуверенно помялся.
— М-м… нет, в общем-то, — ответил он.
— Тогда, — заключил Ситроэн, — я считаю, что в саду лучше.
У Жакмора отпали все сомнения.
— Итак, — сказал он, — выходить на волю вам не хочется?
— Совершенно, — ответил Ситроэн. — Мы и так на воле. А потом, нам не до драк. Есть дела поважнее.
— А именно? — спросил Жакмор.
— Ну…
Ситроэн посмотрел на братьев.
— Камни искать, — промолвил он.
И они снова принялись копать, явно показывая Жакмору, что его присутствие их несколько стесняет. Жакмор встал.
— А вам не жалко, что деревьев больше нет? — спросил он перед тем, как уйти.
— О! Было красиво, но ничего, новые вырастут, — отозвался Ситроэн.
— Да, но где теперь лазать?
Ситроэн промолчал. Ноэль ответил за него.
— Лазать по деревьям, — заявил он, — в нашем возрасте уже неинтересно.
Смешавшись, Жакмор удалился. Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как три маленькие фигурки взмыли в небо и спрятались за облаком, чтобы вволю посмеяться над его бестолковыми вопросами. Ох уж эти взрослые!
XXI
Низко склонив голову и сгорбившись, Жакмор широко шагал по дороге. Борода остро топорщилась. От былой прозрачности не осталось и следа, и вследствие этого он чувствовал себя чрезмерно телесным. Психоанализ продвигался, сеансы учащались; еще чуть-чуть, и психосеансировать будет нечего. Предавался Жакмор суете, спрашивая себя: «Как закончить это все?» Что ни делай, что ни говори, как ни дави на Сляву, все равно снискать, в психическом смысле, больше ничего не удастся. Живым он ощущал лишь свой личный опыт, живыми — лишь свои собственные воспоминания. Слявины не усваивались. По крайней мере, не все.
«Подумаешь! Подумаешь! — твердил он себе. — Прекрасна и свежа природа, хотя година на закате. О, месяц окткабрь, который я предпочитаю погодам морских смываний, месяц окткабрь пахучий и спелый, с черными, жесткими листьями и колючей проволокой красных шипов; твои облака, что егозят и тонко провисают по краям неба, твое жнивье цвета старого меда и все остальное, и до чего же все это красиво, земля мягкая, бурая, теплая, чего беспокоиться? какая глупость, все утрамбуется очень быстро. Ах! Как томительна дорога!»
Чемодайки улетали в жаркие, небось, страны; психиатр закатил кверху глаза, хотя слышал ушами. Любопытна сия привычка брать аккорд: птицы впереди стаи держали тонику, в середине тянули септиму, остальные делили доминанту и субдоминанту, а некоторые пускались в более утонченные, то бишь еле слышные оттенки. Все начинали и заканчивали одновременно, хотя и с неравномерными интервалами.
"Повадки чемодаек, — думал Жакмор. — Кто их изучит? Кто сможет их описать? Нужна толстая книга, отпечатанная на мелованной бумаге, иллюстрированная цветными офортами, рожденными плодотворным резцом наших лучших анималистов. Чемодайки, чемодайки, кому познать ваши повадки? Но увы, кому довелось поймать хотя бы одну, цвета сажи, с красной грудкой, сверкающую лунным глазом и попискивающую, словно маленькая мышь? Вы, чемодайки, что умираете, как только на ваши воздушные перья опускается самая нежная рука, вы, что умираете по малейшему поводу, когда на вас смотрят слишком долго, когда смеются, вас разглядывая, когда к вам поворачиваются спиной, когда снимают шляпу, когда ночь заставляет себя ждать, когда вечер наступает слишком рано. Хрупкие и нежные чемодайки, чье сердце занимает все внутреннее пространство, заполненное у другой живности куда более прозаическими органами.
Может быть, другие видят чемодаек не так, как вижу их я, — говорил себе Жакмор, — а может быть, я вижу их не совсем так, как об этом рассказываю, но в любом случае несомненно одно: даже если чемодаек не видишь, нужно делать вид. Впрочем, они настолько заметны, что просто смешно их не замечать.
Я все хуже и хуже различаю дорогу, это факт. Потому что я знаю ее слишком хорошо. Однако мы считаем красивым именно то, что нам — утверждают все — привычно. Только не я, вроде бы. Или, может быть, потому, что эта привычность позволяет мне видеть вместо этого что-то другое? Например, чемодаек. Итак, сформулируем определение правильно: мы считаем красивым то, что нам достаточно безразлично, дабы иметь возможность видеть то, что мы хотим иметь вместо. Быть может, я зря употребил первое лицо во множественном числе. Употребим его в единственном: я считаю… (см. выше).
Хи, хи, — усмехнулся себе в лицо Жакмор, — вот он я, внезапно и причудливо глубокий и рафинированный. И кто бы поверил, а, кто бы поверил?! Ко всему прочему, это высочайшее определение свидетельствует о моем больше чем незаурядном здравомыслии. А что может быть поэтичнее, чем здравомыслие?"
Чемодайки сновали туда-сюда, меняя курс в самый неожиданный момент, выписывая в небе грациозные фигуры, среди которых — спасибо длительной стойкости изображения, отпечатанного на сетчатке глаза, — различался трифолиум Декарта, а также ряд других криволинейных кренделей, включая с любовью нарисованную дугу под названием «кардиоида».
Жакмор продолжал разглядывать чемодаек. Они залетали все выше и выше, поднимались широкими спиралями так далеко, что начинали терять различимые контуры. Теперь они были всего лишь капризно разбросанными черными точками, одушевленными единой общей жизнью. Каждый раз, когда они пролетали перед солнцем, ослепленный психиатр щурил глаза.
Вдруг со стороны моря он заметил трех птиц покрупнее; они летели с такой скоростью, что он не смог определить их породу. Прикрыв глаза рукой, он вглядывался в неясные очертания. Но летящие существа пропали. Через какое-то время они вынырнули из-за далекого скалистого выступа, описали уверенную кривую и взмыли вверх, поочередно и все с той же сумасшедшей скоростью. Они, должно быть, так быстро махали крыльями, что психиатр их совсем не различал — он видел три почти одинаково вытянутых веретенообразных силуэта.
Три птицы спикировали на стайку чемодаек. Жакмор остановился и снова посмотрел наверх. У него учащенно забилось сердце — волнение, которое он не мог никак объяснить. Может быть, страх за жизнь чемодаек; может быть, восхищение от легкости и грациозности трех существ; может быть, впечатление от согласованности, синхронности их движений.
Они летели вверх по несуществующему воздушному склону невероятной крутизны, и от этой скорости захватывало дух. «Ласточкам за ними не угнаться, — подумал Жакмор. — Это, наверное, довольно большие птицы». Приблизительность расстояния, с которого он заметил их в первый раз, не позволяла оценить, даже примерно, их размеры, но они выделялись на светлом фоне значительно четче, нежели почти достигшие к этому времени предела видимости чемодайки — булавочные головки на сером небесном бархате.
