Иди за рекой - Рид Шелли
Глава двенадцатая
Июнь давал обещания.
Погода стояла теплая и по большей части ясная. Дни были длинными и – в отсутствие домашних дел, работы на ферме и подачи еды на стол – на удивление вместительными. Часы, которые я проводила сидя на лугу или гуляя по лесу, погруженная в собственные наблюдения и мысли, с каждым днем вызывали у меня все меньше неловкости и казались все более жизненно необходимыми.
За исключением нескольких маленьких форелек, с добычей пропитания мне пока не везло, но на южном склоне холма обильно росли и уже созревали кусты малины, и у меня в саду проклевывались первые листочки, обещая пищу в июле и августе. Ни кролика, ни тетерева в мою самодельную ловушку поймать пока не удалось, но я была исполнена надежды, что благодаря практике и нужде мои навыки будут развиваться.
Однажды в фиолетовых сумерках я сидела неподвижно на поросшей густой травой опушке небольшого соседнего луга. Моя ловушка – захлопывающаяся коробка, которую я смастерила из палочек и нити – была установлена под углом на рогатине из ветки и снабжена наживкой в виде цветка клевера. Я сидела и упрямо ждала – а может, не упрямо, а просто наивно веря в успех своего метода. Вокруг меня и надо мной носились летучие мыши, подхватывая в воздухе мотыльков. Ночные звуки разбудили одного сверчка, потом второго. Тут на окраине луга появилась лань: она вышла из‐за деревьев осторожно, будто на цыпочках. Удивленно распрямила шею, моргнула и легонько потопала ногами, не зная, что обо мне думать. Ее черные глаза блеснули и снова моргнули, и белый хвост нерешительно качнулся взад-вперед. Я не дыша смотрела на нее. С тех пор как я здесь поселилась, я видела многих животных – белок древесных и белок земляных, бурундуков, сурков, кроликов, дикобразов, лис и одинокого койота, охотящегося в поле; стада оленей и лосей, идущих по склонам холмов – но эта лань была первой, кто, как мне показалось, проявила ко мне такой же интерес, как и я – к ней. Мы встретились глазами и долго пристально смотрели друг на друга.
Наконец она грациозно развернулась туда, откуда пришла, и, горделиво вышагивая, скрылась из виду. Через несколько секунд она появилась снова, в сопровождении нежного пятнистого олененка. Я ахнула, пораженная этой простой красотой, и они с безупречной синхронностью повернули головы в мою сторону. Бесшумными осторожными шагами олененок приблизился к матери. Они плавно, бок о бок, пересекли луг и исчезли в листве. Внезапно в кустах, из которых лань появилась в первый раз, послышался шорох. Я приготовилась увидеть преследующего их хищника. Но вместо этого из‐за ветвей выскочил второй олененок, еще меньше и нежнее первого. Он бросился через поляну – догонять маму и брата, такой худенький и неуклюжий, что у меня сжалось сердце.
В один из последующих вечеров я снова их увидела – любимый олененок шел рядом с матерью, а малыш-недоросток опять отставал, и все трое с любопытством подошли к ручью у самой хижины. Испытав меня еще раз на закате следующего дня, они стали каждый вечер приходить к моему лагерю напиться. Их доверие дарило мне ощущение, что я не одна, и я каждый раз выдыхала с облегчением, когда слабенький малыш появлялся из‐за кустов и решительно устремлялся за своей семьей.
Месяц прошел неспешно, шаг за шагом: одно пробуждение, один разведенный костер, один котелок овсянки, одна прогулка в лесу, одна попытка поймать съестное, один закат, одна банка фасоли, одна ночь. Я натаскала из леса хвороста и построила кривоватый забор вокруг своего сада. Я поливала зеленые ростки водой из фляги и каждую ночь накрывала их одеялом, чтобы уберечь от заморозков.
Вспоминая июнь 1949 года, я вижу себя семнадцатилетней, сидящей голышом у ручья после купания: солнце стекает по молодому телу, будто согретый мед, живот – бледный загадочный шар, груди – налитые и незнакомые. Ребенок вертелся у меня в матке и брыкался у самого сердца. На склонах холмов яркими мазками краски цвели подсолнухи, фиолетовые люпины и бледно-розовый шиповник. Из болотистой почвы у ручья взмывали вверх пурпурные колоски, каждый – крошечный цирк из задравших хоботы к солнцу розовых слоников. Я ловила кузнечиков просто для того, чтобы разглядеть их малюсенькие все перетирающие челюсти. Я насчитала дюжину разных цветов бабочек. Хрупкое счастье пробивалось сквозь грязную толщу печали так же неминуемо, как расцветал после зимы летний лес.
Но с окончанием июня силы мои начали истощаться. И, что еще хуже, появились странные пищевые фантазии. Конечно, мое питание в последние два месяца нельзя было назвать обильным, но еды мне пока хватало. Правда, я ежедневно проводила ее инвентаризацию – зачитывала, как приговор, сокращающееся число банок в углу хижины и вес рюкзака, уменьшающийся каждый раз, когда я стаскивала заначку с дерева, – и старалась есть как можно меньше, чтобы сберечь припасы. Когда настал июль, жаркий и сухой, вяленое мясо, персики в банках и маринованные яйца давно закончились, и консервированные продукты тоже подходили к концу, но зато в моем садике начали созревать зелень и сладкий горошек, а потом их должны были нагнать свекла с капустой и, наконец, картошка и морковь. В бобровом пруду плавали и маленькие ручьевые форельки, и жирная радужная форель. Потихоньку поспевала малина. Беспокоиться было не о чем.
Страстная тяга к немыслимой еде началась исподволь. Как‐то вечером я сидела на своем выдолбленном пне, дожидалась прихода оленьей семьи и вязала квадратные хлопковые подгузники, и вот, когда солнце скользнуло за розово-серые полосатые облака, я вдруг подумала о той ветчине, которую мама готовила на праздники. Папа закалывал свинью раз в несколько месяцев, так что свинины у нас круглый год было предостаточно, но мамина праздничная ветчина – это было нечто особенное: мама обливала ее глазурью из коричневого сахара и запекала целиком, и жир стекал на блюдо густой и сладкий, как патока. Удивительным образом именно вот этого стекающего жира мне хотелось всего нестерпимее, или хотя бы просто кусочка сала. Я представила себе, как нарезаю плотное сочное мясо грудинки, как заталкиваю его в рот, ломтик за ломтиком. Опомнившись, я пришла в ужас от нелепости собственной фантазии. Эту ветчину у нас дома в последний раз подавали к столу много лет назад, да и ее жирная часть мне никогда не нравилась.
На следующий день мне невыносимо захотелось жареной курицы, а еще через несколько дней я затосковала по мясному соусу, темному и густому, который выливают поверх булочки или едят прямо так, ложкой. Я сжевала первые крошечные стручки горошка из сада, но даже выращенные с максимальной заботой и такие долгожданные, они не принесли мне удовлетворения. Я стала срывать горькую незрелую малину и с тоской представлять себе, как было бы чудесно залить ягоды сливками. Тушеный лось, свиные окорока, толстые ломти бекона, сочащаяся сливочным маслом выпечка, ломтики картошки, запеченные под сыром, – чем дальше, тем безраздельнее все мои мысли занимала одна только еда. Я мечтала о ней днем и ночью, и голод мой был так силен, что я вдруг обнаруживала у себя полный рот слюны, а несколько раз даже расплакалась, когда фантазия рассеивалась и я возвращалась в свою голодную реальность. Этот голод был схож с невыносимой тоской по Уилу, которая терзала меня, когда я только сюда пришла. Я знала, что мне во что бы то ни стало нужно обрести контроль над собственными мыслями. Но на сей раз я была просто не в состоянии это сделать.
Мне все никак не везло с ловлей форели, но теперь я вдруг почувствовала, что просто обязана поймать хотя бы одну рыбешку. Целых четыре дня я забрасывала самодельную сеть в бобровый пруд, ухитрялась, несмотря на огромный живот, стоять у пруда на коленях, но всякий раз вытаскивала из воды лишь обломки мертвых камышей. С каждой бесплодной попыткой меня все сильнее охватывала паника. И вот, наконец, в залитом солнцем пруду сверкнула радужная вспышка чешуи, и я забросила свой невод. Форелька оказалась ерундовая – и восьми дюймов в длину не будет – но я бросилась с ней обратно в лагерь, с жадностью заколола и выпотрошила, а потом совсем немного обжарила на том, что оставалось от утреннего огня. Я проглотила рыбу за секунды, прямо так, с костями. Обломки рыбьего скелета застряли на пути в пищевод, я закашлялась и прополоскала горло, чтобы от них избавиться. Но все равно мне хотелось еще, пусть даже костей, в особенности костей! Оглядываясь сегодня назад, я понимаю, что умирала от голода.
