Ложка - Эрикур Дани
Мадлен сидит на полу, ее лицо перекошено от негодования. В руках она держит рисунок — если не ошибаюсь, это «Ложка, освещенная солнечным лучом». Вокруг разбросаны другие листки.
Пьер, сидящий на желтом диване, болтает ногой и делает вид, будто расслаблен. Колетт, спина которой напряжена, как у моей мамы в безрадостные дни, стоит у окна, облокотившись на подоконник. Я медлю на пороге, гадая, войти мне или выйти.
— Ты входишь или выходишь? — вдруг вопрошает Мадлен.
Я вздрагиваю, не понимая, ко мне ли она обращается. Пожилая дама пытается встать, Пьер спешит ей помочь, а Колетт приближается ко мне и шепчет:
— У нас тут такая каша заварилась, пока тебя не было… Главное, что твои рисунки невредимы. Правда, один из них мама отказывается отдавать.
Прищурившись, я вижу, что скрюченные пальцы Мадлен действительно сжимают рисунок ложки, освещенной солнечным лучом. Бормочу, что волноваться не из-за чего и что этот рисунок мне вовсе не дорог… Так оно на самом деле и есть, потому что изображение луча лишено всякого света и скорее напоминает колонию личинок.
За ужином Мадлен роняет кусочки хлеба в свой суп и не сводит взгляда с помятого рисунка, лежащего рядом с ее тарелкой. Колетт поджимает губы и скрывается в кухне. Пьер любопытствует, сколько мне заплатил владелец собаки. Я быстро доедаю суп и достаю деньги.
— Да он тебя в муке обвалял! — негодует Пьер.
В столовую возвращается Колетт с покрасневшими глазами и возмущенно заявляет, что мы должны отправиться к хозяину ньюфаундленда и потребовать от него объяснений. Подозреваю, ее гнев вызван не только моими проблемами. Мадлен потерянно стоит в дверях.
— Мама, ты уже собралась ложиться?
— Кого ты называешь мамой?
Колетт вздыхает и ведет Мадлен в ванную.
Желая разрядить обстановку, я рассказываю Пьеру о просьбе журналиста, он рассеянно кивает и кричит Юпитеру:
— Прекрати скулить, я выпущу тебя через тридцать секунд! Что за пес!
Кладу мятый рисунок на комод и иду мыть посуду. Впервые за всю свою жизнь я оказываюсь в кухне одна. А вот мой отец провел там много одиноких ночей…
Когда я прихожу в гостиную пожелать доброй ночи, Пьер сидит рядом с Колетт и держит ее руку в своих. Во второй раз за вечер задаюсь вопросом, как мне быть: исчезнуть или примоститься на диване рядом с ними?
— Посиди с нами, Серен, — говорит Пьер. — Мы как раз собираемся выпить травяного чая.
С облегчением плюхаюсь на диван, и мы дружно перемываем косточки скупердяю — владельцу ньюфаундленда. Спать никто не хочет, и мы сражаемся в «Монополию». Я покупаю четыре вокзала и побеждаю. Пока мы играем, Юпитер то и дело ворчит.
По мнению Колетт, Мадлен испугала новизна, которую привнесли мои рисунки, расставленные по этажеркам. Пожилая дама соотносит свою жизнь с тем, что привычно, ей важно находиться в окружении знакомых предметов.
Я разделяю стремление соотносить жизнь с тем, что привычно (я и сама больше не люблю неожиданности), но вот вопрос — на самом ли деле мои рисунки создали для Мадлен новизну? Возможно, они напомнили ей о ложке. Возможно, она узнала ее, потому что не раз накрывала стол к торжеству и раскладывала возле тарелок ложки из этого набора. Возможно, ложку подарили Мадлен на восемнадцатилетие и она страшно огорчилась, потому что надеялась получить кольцо с изумрудами. Возможно, в детстве ее больно ударили ложкой по пальцам за какую-нибудь шалость (в Британии эта традиция была широко распространена). От размышлений меня отвлекают хлопки ставен на окнах первого этажа. Пьер вылетает за порог, встревоженный Юпитер мчится следом.
— Это ветер! — кричит Пьер.
Сегодня вечером он много кричит.
На мой вопрос о том, не били ли раньше маленьких французов ложками по рукам, Колетт не отвечает. Я молча складываю «Монополию» и уже хочу шепотом пожелать спокойной ночи, как вдруг Колетт говорит:
— Прости, Серен. Сегодня у меня совсем паршиво на душе. Мама была таким потрясающим человеком, прежде чем эта пелена заволокла ее разум. Мне больно видеть, как она утрачивает свою сущность.
Я не знаю, как реагировать. Боюсь что-нибудь ляпнуть и стать причиной того, что у Колетт в груди тоже появится террикон.
— Nihil lacrima citius arescit. Тут латинисты совершенно неправы, — заявляет она.
— Nihil lacri?..
— «Ничто не сохнет так быстро, как слезы». Что за глупость! — Колетт фыркает и добавляет убежденным тоном: — Надо регулярно взывать к сущности больного человека. Я стараюсь напоминать себе об этом каждый день, даже если Мадлен уже забыла.
Мне вдруг становится любопытно, какова продолжительность жизни слезы… бойцовая рыбка разрывает на части пластиковую водоросль. Оторванный фрагмент поднимается к поверхности воды.
— А ты, Серен, как себя чувствуешь? — неожиданно спрашивает Колетт.
— Хорошо.
— Я имела в виду, как ты себя чувствуешь после смерти отца?
Сложно сказать. Я не понимаю, что делать дальше. Я хочу узнать эпопею странствий ложки. Хочу решить, стоит ли ехать на учебу в Кардифф. На этот счет меня мучают сомнения, ведь рисую я с каждым днем все хуже. А по ночам толком не сплю, ведь у меня в животе террикон. Точнее, не в животе, а в груди. На месте сердца, если говорить языком анатомии.
Обо всем этом я предпочитаю не распространяться и потому уклончиво отвечаю:
— Нормально, да, нормально. Спокойной ночи.
Лежа в постели, я слушаю, как за окном мечется ветер, и размышляю над интонационными различиями в речи представителей разных культур. Когда на уроках французского миссис Ллевеллин велела мне читать вслух отрывки из «Маленького принца» и «Славы моего отца», в каждом предложении она обращала мое внимание на смысловое ударение. «Интонация передает намерение и помогает избежать культурных противоречий», — повторяла учительница.
Нынешним вечером Колетт сделала акцент на словах «ты себя чувствуешь»: «Как ты себя чувствуешь после смерти отца?»
Выходит, для французов крайне важна способность точно передавать свои чувства.
Американец (отец Ала) сделал бы акцент на слове «смерть»: «Как ты себя чувствуешь после смерти отца?» Для американцев характерно драматичное отношение к жизни.
Неожиданно я осознаю, что мне хочется сделать акцент на слове «отец»: «Как ты себя чувствуешь после смерти отца?»
Это меняет все.
Ясность
Ночь покачивается.
Из гостиной слышны неуверенные шаги Мадлен, затем шорох — дама пытается открыть дверь, ведущую на лестницу.
Мгновением позже раздается ласковый голос Колетт:
Идем, мамочка, я помогу тебе вернуться в свою комнату, еще ночь.
— Вот как? Еще ночь?
— Да, мама, ночь, время отдыхать.
— Вот как? Отдыхать?
На моем ночном столике лежит рисунок, взятый, скомканный и забытый Мадлен. Ясность, которая появляется в голове посреди ночи, подтверждает, что Мадлен выбрала этот рисунок, как и «Ложку и огрызок яблока» до него. Дама буквально охотится на портреты ложки, но почему она так поступает, я не знаю. Думаю, сама Мадлен тоже этого не понимает («Вот как? Еще ночь?»).
Безумно жаль, что единственный человек, который мог что-то вспомнить о ложке, потерял память. Умеет жизнь шутки шутить.
Странная или смешная?
В десять часов мы прекращаем сбор винограда, потому что начинается град. На землю падают градины величиной с крупные ягоды черной смородины. Колетт уходить не хочет, она явно из числа тех женщин, которых не остановит ничто, ледяные шарики уж точно.
— Эх, а я только успел втянуться в работу… — досадует Пьер № 3, несясь к сарайчику.
Он присоединился к нам на рассвете, хотя его об этом не просили. Мне кажется, ему скучно за пишущей машинкой.
Сарайчик виноградаря пропах уксусом и сахаром. В округе этого человека называют Блаженным, потому что его виноград созревает на три недели раньше, чем у соседей. Судя по выражению его лица, он совсем этому не рад. Будь он уэльсцем, непременно исполнил бы какой-нибудь душераздирающий гимн, а друзья-теноры вторили бы ему, создавая возвышенную гармонию. Здесь вместо пения мужчины едят колбасу и пьют вино, а их жены смахивают градины со своих цветастых блузок и смеются. Трое ребят, которые с поразительной легкостью размахивали садовыми ножами, кидаются друг в друга сеном, а Юпитер лает просто ради того, чтобы лишний раз пошуметь.
