Стефани Цвейг - Нигде в Африке
— Твой отец хочет умереть?
— Нет, не хочет.
— Мужчина не может умереть, если не хочет этого, — каждый раз говорил Кимани.
Вначале, говоря это, он показывал свои зубы, как всегда делал, если хотел показать, что ему весело. Но со временем он привык выпускать из груди вздох. Его печалило то, что бвана, такой умный, не мог понять: жизнь и смерть не дело людей, это решает только могущественный бог Мунго.
Еще больше, чем газеты с картинами разрушенных домов и мертвых мужчин, бване были нужны письма. Про письма Кимани все точно знал. Когда бвана только приехал на ферму, Кимани думал, что одно письмо ничем не отличается от другого. Теперь он уже не был таким глупым. Письма не были как братья, появившиеся из живота одной матери. Письма были как люди — все разные.
Все зависело от почтовой марки. Без нее письмо было просто куском бумаги и не могло отправиться даже в самое маленькое сафари. Одна-единственная марка с картинкой, на которой был светловолосый мужчина с лицом женщины, рассказывала о путешествии, которое мог совершить мужчина собственными ногами. Как раз такие письма Кимани часто забирал из дуки Пателя. Они приходили из Гилгила, от бваны, который пускал в пляс свой живот, когда смеялся, а мемсахиб у него пела красивее, чем птица.
Оба часто приезжали на ферму из Гилгила, а когда большой дождь превращал дорогу в глиняное месиво и друзья бваны не могли приехать в Ол’ Джоро Орок, они присылали письма. Из Накуру приходили письма от мемсахиб кидого, которая училась в школе писать. На желтых конвертах была такая же марка, как на письмах из Гилгила, но Кимани всегда знал, кто написал письмо, еще до того, как бвана говорил ему это. Когда это были письма от маленькой мемсахиб, глаза бваны светились, как молодые цветы льна, а кожа его никогда не пахла страхом.
Далеко путешествовали письма, на которых было много марок. Как только бвана видел их в руке Кимани, он даже воздух из груди не выпускал, а сразу разрывал конверт и начинал читать. И была такая марка, у которой было больше силы, чем у всех остальных, вместе взятых, чтобы заставить бвану гореть. На ней тоже был мужчина без рук и ног, но не светловолосый. Волосы, падавшие с его головы, были такими же черными, как у вонючего пса Пателя. Глаза были маленькие, а между носом и ртом рос аккуратный, очень низенький куст из густых черных волос.
Как раз на эту марку Кимани нравилось подолгу смотреть.
У мужчины был такой вид, как будто он хочет говорить и будто у него такой голос, который может отдаваться от горы тяжелым эхом. Когда бвана видел эту марку, глаза его становились глубокими дырами, а сам он каменел, как мужчина, которому отточенным ножом панга угрожает дерзкий вор и который забыл, как должен защищаться мужчина.
Картинка мужчины с волосами под носом выгоняла жизнь из тела бваны, и он качался, как деревце, которое еще не научилось гнуться под порывами ветра. Прежде чем порвать письмо, разгоревшись, как огонь, бвана всегда кричал:
— Йеттель!
Его голос был тонким, как у животного, у которого больше не хватает воли сбежать от смерти.
Несмотря на это, Кимани знал, что бвана хотел получить как раз те письма, которых боялся. Он все еще был как ребенок, в котором нет достаточно покоя, чтобы просто сидеть и пропускать день сквозь пальцы, как сухую землю, пока голова не упадет на грудь и не придет сон. Кимани чувствовал соль в горле, когда думал о том, что бване нужно волнение, которое делает его больным, чтобы почувствовать еще силу в своих членах.
Уже давно не приходило таких писем. Но когда Кимани, за день до большого сбора урожая, спросил у Пателя про почту, индус взял с деревянной полки на стене конверт, который не утолил большой голод Кимани по знакомым вещам. Он сразу увидел, что это письмо отличается от тех, которые он приносил домой до этого.
Бумага была тонкой и шуршала в руке Пателя, как умирающее дерево на первом вечернем ветерке. Конверт был меньше прежних. Пестрой марки не было. Вместо нее Кимани увидел черный кружок с тонкими маленькими линиями посредине, которые походили на крошечных ящериц. В правом углу конверта светился красный крест. Он прыгнул на Кимани издалека, как изголодавшаяся змея. На какой-то миг старик испугался, что красный крест может понравиться и Пателю и он вообще не отдаст ему письмо. Но индус как раз ругался с женщиной кикуйу, которая слишком глубоко засунула пальцы в мешок сахара, и, ругаясь, подвинул письмо по грязному столу.
Только в лесу Кимани остановился, чтобы как следует разглядеть крест, вдали от злых глаз Пателя. В тени он сиял еще ярче, чем в лавке, и доставлял радость глазам, которые в тени деревьев даже днем улавливали только краски ночи. Когда Кимани покачал головой, прищурив глаз, крест начал танцевать. Старик засмеялся, когда до него дошло, что он ведет себя как обезьяний детеныш, который впервые видит цветок.
Кимани все время спрашивал себя, понравится ли красивый красный крест бване так же, как ему, или в нем сидят те же злые, жгучие чары, что и в мужчине с черными волосами. Он никак не мог разрешить этот вопрос, хотя из последних сил заставлял свою голову работать. Неизвестность отнимала у него радость, которую принесло письмо, и утяжеляла ноги. Усталость сгибала спину и склеивала глаза. Крест выглядел теперь по-другому, чем в лавке или во время длинных теней. Он дал украсть у себя цвет.
Кимани испугался. Он почувствовал, что слишком близко подпустил к себе ночь. Уж она-то воспользуется тем, что он не взял с собой в путь лампу. Если он не сделает свое тело сильным и не поторопит его, то услышит гиен прежде, чем увидит первые поля фермы. А это нехорошо для мужчины в его возрасте. Последний отрезок пути ему пришлось пробежать, и, когда завиднелись первые поля, у него было больше воздуха во рту, чем в груди.
Ночь еще не пришла на ферму. Перед домом сидел Камау, он натирал до блеска бокалы, ловя в них последний красный луч солнца. Он заворачивал его в тряпку и снова выпускал на свободу. Овуор сидел возле кухни на деревянном ящике и чистил свои ногти серебряной вилкой. Он посылал свой голос к горе с песней, от которой у Кимани горела кожа, а бвана смеялся.
Маленькая мемсахиб бежала с собакой, перепрыгивая через высокую желтую траву, к домику с вырезанным в двери сердечком. Она раскачивала еще не зажженную лампу, как будто она такая же легкая, как лист бумаги. Каниа вырезал метлой в воздухе круглые дыры. Он жевал палочку, чтобы его зубы, которыми он так гордился, стали еще белей. Как всегда ожидая почту, бвана стоял перед домом, неподвижный, как воин, который еще не увидел врага. Мемсахиб стояла рядом. Маленькие белые птицы, жившие только на ее платье, летели по черной ткани к желтым цветам.
