Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен
Ей видится вечер, когда она стала звездой. Солисткой. Зал аплодирует стоя по окончании «Сна в летнюю ночь». Она выходит на поклон. Директор Оперы, появившись из-за кулис с микрофоном в руке, становится рядом с ней. «С согласия главного режиссера труппы я имею честь сообщить, что мадемуазель Стелла отныне солистка балета». Все выше и выше, приходится рисковать, выигрывать конкурсы, чтобы перейти в первый состав кордебалета, получить сольную партию, стать примой. Она была талантливой и упорной. Одержимой. Этот день вознаградил ее за все. Она сдержала обещание, данное отцу.
Теперь она сидит одна на огромном, обитом красным бархатом диване. Она больше не обожаема. Больше не грациозна. Больше не воздушна. Не юная девушка. Не фея. Бабочка с окоченевшими крыльями, приколотая булавкой.
Взгляд падает на третий ящик комода справа. Она уже прибралась месяц назад в нижнем ящике, том, где лежали вырезки из газет. Верхний пока оставила. Она знает, что в нем. Знает, что открывать его не стоит. Хоть и делает это иногда. Все чаще в последнее время. Она встает, берет свой айпод, кликает пять раз, находит нужную музыку. Регулирует громкость. Звуки «Лунного света» Дебюсси наполняют комнату. Она выдвигает ящик. Дефиле продолжается. Внутри сотни карточек. Тех карточек, что были приколоты к букетам цветов. Она берет одну наугад: «Каждый вечер Вы дарованы моему взгляду. Вы меня околдовали. Эдуард». Повсюду, где бы она ни выступала, он был в зале, в третьем ряду. Она берет другую: «Несказанное счастье переполняет меня, когда я вижу Вас на сцене. Вы воплощение грации и красоты. Не согласились бы Вы поужинать со мной? Александр». Эдуард, Александр, Шарль, Юбер, Мигель, Умберто, Владимир, Дэвид, Джек. Каждый ухаживал за ней долгие месяцы, и с каждым она провела одну ночь. Всегда только одну. Ночь, полную магии, как вечер премьеры.
Магия, позолота, бархат, огни – все это в прошлом. Наступает вечер прощания с труппой, с машинистами, с хореографом. Гаснут софиты, падает занавес, умолкает оркестр, пора скатать ковер на сцене, снять костюм и грим. Для нее же все повторится и завтра вечером. Не будет публики. Не будет триумфа. И любви не будет. Слишком поздно. Она выбрала искры.
Она запускает руку в лавину комплиментов и признаний, потом задвигает ящик – как всегда, не до конца, – поколебавшись, закрывает его совсем, берет маленький ключик, дважды поворачивает его в скважине, идет на террасу, к бамбукам, что-то шепчет им и бросает ключик в пустоту. Пусть случай решит, подберет ли его кто-нибудь.
25
– О моей подборке не говорим, – предупреждает Жюльетта.
– А я еще ничего не сказал, – отвечает Макс. – У меня перерыв, пока отправляется материал.
– Сил моих больше нет заниматься всеми этими иллюзиями. Не спрашивай меня ни о чем.
– Я иду за кофе, хотел узнать, не принести ли и тебе.
– Извини. Не могу я больше видеть, как они любят друг друга!
– Твоя последняя свиданка не удалась?
– Им-то легко, диалоги для них написаны. А я нарываюсь на болванов, которые говорят: «Если бы я знал заранее, не пришел бы». И вообще, я беру тайм-аут. – Она опускается в расшатанное кожаное кресло.
Макс замечает на ее столе свечу со звездой Давида.
– Опять ходила стрелять глазами в синагогу?
Жюльетта морщится:
– Я разочаровалась, мне надо было кого-нибудь простить. Глава пятая моей книги: Йом-Кипур. В этот праздник все проявляют милосердие, любовь, дружбу. Когда кончается день, врата Неба закрываются, и ни одна просьба больше не доходит до Бога, надо ждать еще год.
– Это отмазка. Йом-Кипур не сейчас, а ты даже не верующая! Тебе хотелось поглазеть на красивых мальчиков. Признайся!
Она улыбается:
– Они такие трогательные в своих кипах и талесах. Живот у них подвело, постились ведь со вчерашнего дня, а глаза такие черные, блестящие, и они так пылко молятся.
Макс тихонько посмеивается.
– И кому же ты даровала свое прощение, когда делала вид, будто молишься?
– Зузу… то есть… Роберу.
– А что? Прижимист оказался?
– Прижимист?
– Ну да! Разве он не повел тебя в ресторан?
– Нет! Он бросил меня на улице!
– И ничего не сказал?
– Нет.
– Жюльетта!
Она закатывает глаза.
– Что он сказал?
– Он сказал, цитирую: «Я, наверное, поужинаю один».
– Отличная сцена для фильма!
– Я тебя ненавижу!
– А я тебя обожаю! Ты моя божественная Жюльетта. Он заслуживает, чтобы его вымазали дегтем и вываляли в перьях.
Они хохочут так, что слезы выступают на глазах.
– Вот мы смеемся. А моя личная жизнь – Сахара.
– Ты помнишь первого?.. Как бишь ты его окрестила?
Чтобы собраться с духом, она смотрела на это как на игру. Загадывала, что должна до конца свидания придумать «жениху» прозвище.
Ему было сорок лет, бездетный и никогда не жил с женщиной. Несколько недель он посылал ей донельзя изысканную прозу, подписываясь «Поэт». Покоренная его словами: «…эта частица неба, что живет в нас, напоенная электричеством, ночная, дикая, неотъемлемая», она согласилась с ним встретиться. Выпить кофе где-нибудь в людном месте.
Она надела свое темно-фиолетовое платье, шелковые чулки, замшевые лодочки на немыслимых каблуках, приласкала Жан-Пьера и выпила перед уходом у себя в кухне стаканчик белого вина.
На лестнице она встретила Розали.
– Какая ты красивая.
– У меня свидание.
В тридцать один год еще рано становиться монашкой.
– Удачи, моя Жюльетта. Открой пошире свои чакры.
Он ждал ее в глубине бистро, в бесформенных брюках – когда-то, должно быть, коричневых, – в носках с Микки-Маусом и сандалетах; расстегнутая рубашка с коротким рукавом под жилеткой открывала молочно-белый безволосый торс.
– Здравствуйте, это вы Принцесса?
– А вы Поэт!
Он похож на горгулью с собора Парижской Богоматери. Душевная красота много значит, но все же!
– Хотите кофе?
– Да. Маленький эспрессо.
И быстро уйду.
«Поэт» произнес несколько слов почти неслышным голосом и совершенно без интонации. Жюльетте пришлось передвинуться на краешек стула, чтобы понять, что он говорит.
– Вы пьете с сахаром?
Неприятный душок защекотал ей ноздри.
Этот запах мне знаком.
Каждый раз, когда он начинал говорить, она подавалась вперед и тотчас отодвигалась.
Гостиная тетушки Макса, которую она никогда не проветривает, чтобы сквозняк не сдвинул с места какую-нибудь безделушку. Решено, я назову тебя Нафталин!
А потом он признался ей, что все его письма были цитатами из Кристиана Бобена[66].
– А!
Вот тебе и душевная красота.
