Джонатан Фоер - Полная иллюминация
Да, Йошке. Все мужчины на мельнице силачи и смельчаки.
Да, Файвел. Да, я хорошая девочка.
Да, Сол. Да, да, я люблю сладости.
Да, о да, Ицик. О, да.
У Янкеля не хватало мужества открыть ей, что не он был ее отцом и что в День Трахима ее нарекали Царицей Реки не только потому, что она, бесспорно, была самой любимой девочкой штетла, но и потому, что на дне реки, носившей одно с ней имя, лежал ее настоящий отец, ее папа, за которым и ныряли в воду усердные мужчины. Вот он и выдумывал новые истории — буйные, с неукрощенной фантазией и вычурными персонажами. Его истории были до того неправдоподобны, что ей приходилось в них верить. Конечно, она была еще совсем дитя, и прах ее первой смерти не успел с нее полностью облететь. Что ей оставалось делать? А он уже был присыпан прахом своей второй смерти. Что оставалось делать ему?
Не без помощи сгоравших от вожделения мужчин и сгоравших от ненависти женщин моя далекая прародительница постепенно становилась собой, совершенствуясь в своих увлечениях: плетение, садоводство, чтение всякой попадавшейся под руку книги (а каких только не было книг в огромной Янкелевой библиотеке, занимавшей целую комнату, в которой они громоздились стопками от пола до потолка, и которая со временем станет первой публичной библиотекой Трахимброда). Но она была не только самой сообразительной жительницей Трахимброда, к которой обращались, когда нужно было найти решение наитруднейших задач математики и логики (СВЯТОЕ СЛОВО, обратился к ней однажды из темноты Многоуважаемый Раввин, — ЧТО ЭТО ЗА СЛОВО, БРОД?), но также и самой одинокой и самой печальной. Она была гением печали, она отдавалась ей целиком, разделяя ее на бесчисленные подвиды, упиваясь ее едва уловимыми оттенками. Она была призмой, преломлявшей печаль на бесконечное множество составляющих.
Ты грустишь, Янкель? — спросила она однажды утром за завтраком.
Конечно, — ответил он, дрожащая ложка с кусочком дыни на полпути к ее открытому рту.
Почему?
Потому что ты болтаешь вместо того, чтобы завтракать.
А раньше ты грустил?
Конечно.
Почему?
Потому что ты завтракала, а не болтала, а я всегда грущу, когда не слышу твоего голоса.
А когда ты смотришь, как люди танцуют, тебе бывает грустно?
Конечно.
И мне бывает. Как ты думаешь, почему?
Он поцеловал ее в лоб, чуть приподнял за подбородок ее голову. Ешь, — сказал он. — Поздно уже.
Как ты думаешь, Битцл Битцл часто грустит?
Не знаю.
А скорбящая Шанда?
О да, она грустит часто.
Ну, это и так ясно, да? А Шлоим грустит?
Кто знает.
А двойняшки?
Возможно. Нас это не касается.
А Бог грустит?
Грустит — значит существует, не так ли?
Я знаю, — сказала она, легонько шлепая его по плечу. — Может, я для того и спросила, чтобы узнать наконец, веришь ли ты в Бога.
Тогда скажем так: если Бог есть, то поводов для грусти у Него предостаточно. А если Его нет, то вот ему и повод погруститъ. Так что, возвращаясь к твоему вопросу: скорее всего, Бог грустит.
Янкель! — она обвила руками его шею, точно хотела проникнуть в него или вобрать его в себя.
Брод открыла 613 печалей: каждая по-своему уникальна, каждая — особое душевное состояние, одну не спутать с другой, как печаль в целом не спутать с яростью, восторгом, чувством вины или разочарованием. Печаль у Зеркала. Печаль Взращенных в Неволе Птиц. Печаль оттого, что Твою Грусть Замечают Родители. Печаль Смешного. Печаль Любви, Не Находящей Выхода.
Она барахталась в повседневности, подобно утопающему, хватаясь за все что угодно — лишь бы спастись. Каждый миг своей жизни она вела упорную и отчаянную борьбу за оправдание собственного существования. Она разучивала невообразимо сложные мелодии песен на скрипке, до того сложные, что казалось, уж их-то никогда не сыграть, — и всякий раз прибегала к Янкелю в слезах: Я и эту освоила! Какой ужас! Видно, мне самой надо сочинить мелодию, которую даже я не смогла бы исполнить! Вечерами она просиживала за книгами по искусству, которые Янкель покупал ей в Луцке, но по утрам выходила к завтраку с надутыми губами: Все это хорошо и даже прекрасно, но не предел красоты. Если, конечно, не заниматься самообманом. Это всего лишь лучшее из того, что существует. Как-то днем она провела несколько часов, неотрывно глядя на входную дверь.
Ждешь кого-нибудь? — спросил Янкель.
Какого она цвета?
Янкель встал вплотную к двери, так что кончик его носа уткнулся в дверной глазок. Лизнув одну из досок, он пошутил: На вкус — несомненно красная.
Красная, да?
Вроде бы.
Брод спрятала лицо в ладони. Но почему бы ей не быть хоть чуточку краснее?
С каждым прожитым днем Брод приходила к убеждению, что мир был создан не для нее и что, по невыясненной причине, ей никогда не удастся почувствовать себя счастливой, не кривя при этом душой. Ей казалось, что любовь заполняет ее до краев, все прибывая, все накапливаясь. Но не находя выхода. Стол, очарование слоновой кости, радуга, лук, прическа, моллюск, Шаббат, насилие, заусенец, мелодрама, канава, мед, салфетка… Все это оставляло ее равнодушной. Она честно смотрела миру в глаза, честно искала предмет, на который могла бы обрушить потоки переполнявшей ее любви, но всякий раз вынуждена была признаваться: Я тебя не люблю. Шест в изгороди, покрытый клочками коричневой коры: Я тебя не люблю. Слишком длинное стихотворение: Я тебя не люблю. Суп в глубокой тарелке: Я тебя не люблю. Физика, мысль о тебе, законы твои: Я тебя не люблю. Ничто не поднималось над обыденностью. Каждый предмет оставался не более чем предметом, втиснутым в границы собственных форм.
На какой бы странице мы ни раскрыли ее дневник (а она вела его постоянно и держала при себе неотлучно не из страха потерять или из опасений, что кто-то наткнется на него и прочитает, а для того, чтобы в день, когда найдется, наконец, нечто, достойное записи и запоминания, не оказалось вдруг, что записать-то и некуда), всюду обнаружим оттенки одного и того же чувства: Я не влюблена.
Вот ей и пришлось довольствоваться идеей любви — любить свою любовь к предметам, чье существование было ей глубоко безразлично. Объектом ее любви стала сама любовь. Она любила себя в любви; она любила любить любовь, подобно тому, как любовь любить любит, и таким образом смогла примирить себя с миром, столь безжалостно обманувшим многие из ее ожиданий. Не мир стал для нее великой и спасительной ложью, а ее стремление сделать его прекрасным и справедливым, жить своей жизнью, в своем мире, удаленном от того, где, как казалось, существовали все остальные.
