Джонатан Фоер - Полная иллюминация
«Вопрос, — сказал я. — Ты думаешь, что женщины в Украине высшей пробы?» — «Я пока очень немногих видел. — «У вас в Америке есть такие же?» — «В Америке что хочешь можно найти». — «Я об этом слышал. У вас в Америке много мотоциклов?» — «Конечно». — «А факсов?» — «Повсюду». — «У тебя есть факс?» — «Нет. Факсы очень passé». — «Что значит passé?» — «Они несовременны. С бумагой столько возни». — «Возни?» — «Хлопот». — «Я понимаю, о чем ты сообщаешь, и гармонизирую. Я бы тоже не стал пользоваться бумагой. Меня от нее сразу в сон клонит». — «А у меня от нее беспорядок». — «Да, это правда, сначала беспорядок, а потом сон». — «Другой вопрос. Есть ли у большинства молодых людей в Америке внушительные автомобили? Лотус Эспри Ви-8 с Двойным Турбо?» — «Вообще-то нет. У меня, во всяком случае. У меня говнистая Тойота». — «В смысле, коричневая?» — «Нет, это такое выражение». — «Как может автомобиль быть выражением?» — «Говенный может. Мой и воняет говном, и выглядит говенно». — «А если ты хороший бухгалтер, ты можешь купить внушительную машину?» — «Несомненно. Хороший бухгалтер может купить практически все, что захочет». — «Какая у хорошего бухгалтера жена?» — «Кто его знает». — «С тугими сиськами?» — «С уверенностью не скажу». — «Но допускаешь?» — «Не исключаю». — «Я от них торчу. Я торчу от тугих сисек». — «Но бывают еще бухгалтеры — иногда даже и очень хорошие, — у которых уродливые жены. Так уж в жизни устроено». — «Если бы Джон Холмс был первосортным бухгалтером, за него бы любая замуж пошла, да?» — «Наверное». — «У меня очень большой пенис». — «О'кей».
После ужина в ресторане мы поехали обратно в отель. Я уже знал, что отель не отличается внушительностью. В нем не было ни зоны для плавания, ни знаменитой дискотеки. Когда мы сделали открытой дверь в номер, я ощутил, что герой огорчен. «Симпатично, — сказал он, потому что ощутил, что я ощущаю, что он огорчен. — Серьезно. Это ведь только на одну ночь». — «У вас в Америке нет таких отелей!» — запустил я шутиху. «Нет», — сказал он и засмеялся. Мы были совсем как друзья. Насколько я могу упомнить, я впервые почувствовал себя всецело хорошо. «Убедись, что ты обезопасил дверь, когда мы пойдем к себе в номер, — сообщил я ему. — Не хочу делать тебя оцепеневшим от ужаса человеком, но здесь слишком много людей, которые любят брать вещи американцев без спроса, а также устраивать им киднепинг. Спокойной ночи». Герой опять засмеялся, но это потому, что не знал, что это не было шутихой. «Пошли, Сэмми Дэвис Наимладшая», — призвал суку Дедушка, но она не отошла от двери. — Пошли». Ничего. «Пошли!» — пророкотал он, но она не сместилась. Я попробовал для нее спеть, чем она обычно услаждается, особенно когда я пою «Билли Джин» Майкла Джексона. «Ши из джаст э герл ху клеймз зет айм зе уан».[5] Но ничего. Она только сильнее толкнула головой дверь в номер героя. Дедушка предпринял попытку удалить ее силой, но она приступила к вытью. Я постучал в дверь, и у героя изо рта торчала зубная щетка. «Сегодня вечером Сэмми Дэвис Наимладшая будет производить храпунчики вместе с тобой», — сообщил я ему, хотя знал, что это не увенчается успехом. «Нет», — сказал он и больше ничего не сказал. «Она отказывается покидать твою дверь», — сообщил я ему. «Тогда пусть спит в коридоре». — «Ты мог проявить благотворительность». — «Не заинтересован». — «Всего на одну ночь». — «И на одну это слишком. Она меня убьет». — «Это маловероятно». — «Она же чокнутая». — «Да, я не могу оспаривать, что она чокнутая. Но она также и сострадательная». Я знал, что мне не удастся возобладать. «Слушай, — сказал герой, — если она хочет спать в номере, я с радостью посплю в коридоре. Но если в номере я, то я в номере один». — «Возможно, вы оба могли бы спать в коридоре», — предложил я.
Оставив героя и суку отходить на покой (героя — в номере, суку — в коридоре), мы с Дедушкой пошли вниз в отельный бар, чтобы выпить водки. Это было Дедушкино предложение. По правде, я испытывал миниатюрный страх быть с ним один на один. «Он хороший парень», — сказал Дедушка. Я не ощутил, осведомляется ли он или наставляет. «Вроде хороший», — сказал я. Дедушка задвигал рукой по лицу, которое за день стало покрыто волосом. Тогда-то я и заметил, что руки у него по-прежнему дрожали, что они продолжали дрожать весь день. «Мы должны несгибаемо постараться ему помочь». — «Должны», — сказал я. — «Мне бы очень хотелось найти Августину», — сказал он. «И мне тоже».
Больше мы в ту ночь не разговаривали. Мы выпили каждый по три водки и посмотрели прогноз погоды, который был в телевизоре за баром. Завтра погоду обещали нормальную. Меня это умиротворило. Это сделает поиск более проще. После водки мы пошли наверх к нашему номеру, который был с фланга от номера героя. «Я буду отходить на покой на кровати, а ты будешь отходить на покой на полу», — сказал Дедушка. «Конечно», — сказал я. «Я сделаю свой будильник на шесть утра». — «Шесть?» — осведомился я. Если хотите знать, почему я осведомился, то это потому, что для меня шесть — это не утро, а запоздночь. «Шесть», — сказал Дедушка, и я знал, что это был конец разговора.
Пока Дедушка полоскал зубы, я пошел убедиться, что все было приемлемо с номером героя. Я послушал у двери, чтобы определить, приступил ли он к производству храпунчиков, и не услышал ничего абнормального, только ветер, проникающий в окна, и звук насекомых. Хорошо, сказал я своему лобному месту, он на покое основательно. С утра он не будет изнурен усталостью. Я попытался сделать дверь приоткрытой, чтобы убедиться, что он ее обезопасил. Она приоткрылась частично, и Сэмми Дэвис Наимладшая, которая по-прежнему была в сознании, проникла внутрь. Я пронаблюдал, как она улеглась рядом с кроватью, на которой мирно покоился герой. Это приемлемо, подумал я, и закрыл дверь в молчании. Я прошел обратно в номер себя и Дедушки. Огни были уже потушены, но я ощутил, что он еще не отошел на покой. Он ворочался всем телом. Простыни двигались и подушки шумели, когда он ворочался снова и снова, снова и потом опять. Я слышал его большое дыхание. Я слышал движение его тела. Так продолжалось всю ночь. Я знал, почему он не может отойти на покой. Это была та же причина, по которой и я не мог отойти на покой. Мы оба рассматривали один и тот же вопрос: что он делал во время войны?
Впадая в любовь, 1791 — 1803
С ТЕХ ПОР КАК ТРАХИМБРОД перестал быть безымянным штетлом, что-то неуловимо изменилось в нем. Внешне все выглядело, как раньше. Несгибанцы по-прежнему вопили, свисали и прихрамывали, и по-прежнему смотрели свысока на Падших, которые по-прежнему теребили бахрому на манжетах своих рубах и продолжали поглощать печенье и ватрушки по окончании, а чаще во время богослужений. Скорбящая Шанда по-прежнему скорбела о своем покойном муже-философе Пинхасе, который по-прежнему играл заметную роль в политической жизни штетла. Янкель по-прежнему пытался жить правильно, по-прежнему повторял, что не грустит, но грустил по-прежнему. Синагога по-прежнему перекатывалась, по-прежнему стараясь угнаться за кочующей линией Еврейско/Общечеловеческого раскола. Софьевка как был сумасшедшим, так и оставался, по-прежнему мастурбируя вкривь и вкось, по-прежнему обвязывая себя узелками в надежде, что тело послужит напоминанием о теле, но оно по-прежнему служило напоминанием только об узелках. И все же вместе с именем в штетл пришло незнакомое ранее ощущение собственной значимости, зачастую проявлявшееся самым постыдным образом.
